Интервью с вампиром - Страница 4

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 17:57 | Сообщение # 46

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

"Видишь ли, - объяснил Арман, - убить вампира - исключительно захватывающее
развлечение: Поэтому-то оно и запрещено под страхом смерти".
На свежем воздухе я наконец очнулся. Вокруг был город, асфальт блестел после дождя,
узкие высокие дома нависали над улицей. Я обернулся и увидел, что дверь за моей спиной
беззвучно закрылась и слилась с темной стеной.
Я знал, что Клодия ждет меня, и, подходя к отелю, заметил в окне наверху маленькую
фигурку, окруженную огромными цветами. Но я свернул с освещенного бульвара, чтобы
затеряться в темноте переулков, как любил делать в Новом Орлеане.
Нет, я не разлюбил Клодию. Я любил ее так же сильно, как Армана. Вот почему я
решил убежать, спрятаться от них обоих, и теперь с радостью внимал растущей во мне
жажде крови, этой желанной лихорадке, туманящей разум и врачующей боль.
И вот из тумана навстречу мне вынырнул человек. Казалось, он медленно бредет по
какому-то фантастическому ландшафту, так глуха и пустынна была ночь. Огни Парижа едва
мерцали в непроглядном тумане, я стоял на холме в неведомой стране, в неведомом мире.
Пьяный прохожий слепо двигался мне навстречу, в объятия самой смерти. Приблизившись,
он вытянул вперед руку, дрожащие пальцы Нащупали мое лицо.
Я был голоден, но не безумно, и мог бы сказать ему: "Проходи". С моих губ уже готово
было сорваться Арманово слово-талисман, но дерзкая, пьяная рука прохожего обвилась
вокруг меня. Он смотрел с восторгом и мольбой, просил пойти к нему домой, потому что он
должен написать мой портрет, прямо сейчас; говорил, что там тепло... И я уступил. Я с
наслаждением вдыхал резкий приятный запах масляных красок, их пятна пестрели на его
свободной блузе. Мы шли куда-то по Монмартру, и я прошептал ему: "Ты же не мертвый,
да?"
Мы шли через запущенный сад, прямо по густой, мокрой траве; я повторил: "Ты
живой, живой". И он засмеялся. Он трогал мои скулы, щеки и крепко сжал мой подбородок,
когда мы вошли в круг света под одиноким фонарем у входа в его жилище. В доме, в ярком
свете керосиновых ламп, я разглядел его лицо, раскрасневшееся от вина и ночного холода, и
огромные сверкающие глаза в тоненьких красных прожилках.
Он запер дверь, подвел меня к креслу, и прикосновение его теплой руки разожгло во
мне голодный огонь. Я огляделся: со всех сторон смотрели человеческие лица, туманные в
чаду коптящих ламп. Нас окружал волшебный мир холстов и красок.
"Садитесь, садитесь..." - торопливо бормотал он, лихорадочно подталкивая меня в
грудь. Я схватил его за запястье, но тут же отпустил; моя жажда росла, накатывала, как
волны.
Наконец он подошел к мольберту. Его глаза посерьезнели, он взял палитру, кисть
побежала по холсту. Опустошенный и обессиленный, я смотрел на него, и какая-то
неведомая сила, заключенная в этих портретах и в его восхищенном взгляде, уносила меня
куда-то, и глаза Армана померкли, и я услышал стук каблучков Клодии по каменной
мостовой: она убегала, бежала прочь от меня.
"Ты живой..." - прошептал я.
"Кости, - ответил он, - одни кости..."
И я увидел перед собой маленькое кладбище в Новом Орлеане, там не хватало места,
мертвецов хоронили в старых могилах, разрывали их и вытаскивали полуистлевшие кости
предшественников. Их сваливали в кучи и сбрасывали в ямы позади склепов. Я закрыл глаза,
все мое тело сжигала нестерпимая жажда, сердце яростно требовало свежей крови.
Художник подошел ко мне, чтобы поправить наклон головы. То был роковой шаг.
"Спасайся, - шепнул я ему. - Берегись!"
Вдруг что-то случилось с его лицом: влажное сияние глаз потускнело, он страшно
побледнел. Выронив кисть из слабеющей руки, художник отшатнулся. В мгновение ока я
вскочил и подступил к нему, закусив губу. Мне в уши ударил его отчаянный крик. Мои глаза
налились кровью, я почувствовал под руками сильное, сопротивляющееся человеческое тело.
Притянув беспомощную жертву к себе, я впился зубами в горячее живое горло и стал пить
жадными большими глотками.
"Умри, - прошептал я, выпуская его из объятий. Его голова безжизненно ткнулась в
мой плащ. - Умри".
Но он все еще жил и даже пытался разлепить веки, и я снова припал губами к его горлу.
Он боролся за жизнь, но скоро его сердце стало замедлять свой ритм, мягкое безвольное тело
выскользнуло из моих рук и упало на ковер.
Успокоившись и насытившись, я присел перед ним и вгляделся в затянутые
предсмертной пленкой сереющие глаза. Красные пятна выступили у меня на ладонях, и кожа
потеплела.
"Я снова смертный, - шепотом сказал я ему. - Твоя кровь оживила меня".
Его веки сомкнулись, я прислонился к стене и взглянул на свой портрет.
Он успел сделать только набросок, холст покрывали размашистые черные линии. Ему
удалось превосходно изобразить мое лицо и плечи. Кое-где виднелись и цветные мазки,
зеленые на глазах, белые на щеках. Но выражение лица... ужас, ужас! - Он точно передал
мои черты, но все сверхъестественное из них исчезло. В зеленых глазах, смотревших со
свободно очерченного овала лица, застыла странная смесь глупой невинности и
невыразимого удивления, на самом деле свидетельствующая о всепоглощающем желании,
чего он, естественно, не понял и не мог понять. Передо мной предстал Луи, каким он был
добрую сотню лет назад, заслушивавшийся проповедями священника во время
торжественной мессы: слегка приоткрытый ленивый рот, небрежная прическа, вялый наклон
головы... От вампира не осталось и следа Я смеялся так, как не смеялся уже давно, закрыв
лицо руками, рыдая от хохота. Оторвав ладони от глаз, я обнаружил красные пятна слез,
окрашенных человеческой кровью.
"Чудовище, - подумал я, - ты только что убил человека и дальше будешь убивать". Я
подхватил картину и направился к двери.
И вдруг человек, безжизненно лежавший на полу, привстал, с громким животным
стоном вцепился в мой башмак, скользя пальцами по гладкой коже. Какая-то непостижимая
сила, превосходящая мою, подняла его на ноги, он дотянулся и ухватил портрет.
"Отдай! - рычал он, оскаливая зубы. - Отдай!"
Я смотрел то на него, то на собственные руки, с поразительной легкостью державшие
вещь, которую он так отчаянно тянул к себе, точно намеревался захватить с собой на небеса
или в преисподнюю. Два существа вырывали холст друг у друга из рук: я - нечеловек с
человеческой кровью, и он - человек, которого не смогло одолеть зло в моем облике. И
тогда, обезумев, я вырвал картину из его скрюченных пальцев и, легко подтащив
полумертвое тело к себе, с яростью глубоко вонзил клыки в кровоточащее горло.
В номере я первым делом повесил портрет над каминной полкой и долго стоял перед
ним. Клодия была дома, где-то в комнатах, но я чувствовал присутствие кого-то еще. Сперва
я подумал, что кто-то из номера над нами, мужчина или женщина, вышел на балкон, и
поэтому в ночном воздухе разливается неповторимый запах человеческой плоти. Я сам не
знал, зачем притащил с собой картину и чего ради боролся за нее с умирающим человеком, и
теперь мне было тошно и стыдно. Не понимал, почему не могу оторваться от нее и стою
здесь перед каминной полкой. Я опустил голову, руки у меня дрожали. Потом я обернулся и
посмотрел вокруг, медленно, чтобы гостиная успела обрести привычные очертания. Я просто
хотел увидеть цветы, бархатные кресла, свечи в изящных канделябрах и все эти мирные,
домашние вещи. Стать обычным человеком и ничего не бояться!
В следующее мгновение моему взгляду предстала женщина
Она сидела за туалетным столиком Клодии и смотрела на меня спокойно и бесстрашно.
Ее платье из зеленой тафты отражалось во всех зеркалах. Темно-рыжие волосы были
аккуратно разделены на пробор и зачесаны за уши, выбившиеся мелкие пряди обрамляли
бледное, приятное лицо. Вдруг она улыбнулась одним ртом, нежным и мягким, как у
ребенка, и ее спокойные синие глаза просияли.
"Да, он в точности такой, как ты рассказывала, - сказала она Клодии. - Я уже
полюбила его". Она поднялась с кресла, чуть приподняв складки платья, и три маленьких
зеркала сразу опустели.
Я потерял дар речи. Повернувшись, я увидел Клодию, она уже успела забраться на
огромную кровать. Ее личико казалось невозмутимым, но маленькие ручки судорожно
комкали шелковую занавеску.
"Мадлен, - еле слышно произнесла она, - Луи очень застенчив".
Мадлен улыбнулась, приблизилась ко мне, сдвинула кружевной воротничок платья и
обнажила нежную шею. Я разглядел две красноватые точки. Улыбка сползла с ее губ, они
вдруг стали упрямыми и чувственными, она сузила глаза и выдохнула: "Пей".
С невыразимым ужасом я отшатнулся, прижал .к виску кулак. Клодия мгновенно
очутилась между нами и схватила меня за руку. Ее глаза впились в меня, как два свирепых,
безжалостных огня.
"Сделай это, Луи, - приказала она. - Ты ведь знаешь, я не могу сама. - Ее ровный,
холодный голос скрывал мучительную боль. - Я слишком мала. Моей силы недостаточно!
Вы позаботились об этом, когда сделали меня вампиром! Ты должен, Луи!"
Клодия сжала мое запястье, оно саднило, как от ожога. Я бросил взгляд на дверь и
решил, что лучше всего сразу уйти. Клодия противостояла мне всем своим упрямством и.
железной волей, а в глазах жен-шины светилась та же решимость. Если бы Клодия стала
нежно умолять меня, уговаривать, я успел бы собраться с силами. Но в ее глазах застыло
странное выражение безысходности, и холодная маска не могла его спрятать. Я не мог уйти.
И вдруг она отвернулась, точно все ее надежды рухнули. Я не мог понять, что с ней. Она
опустилась на кровать, склонив голову, молча смотрела в стену, ее губы шевелились. И мне
захотелось коснуться ее, объяснить, что она просит невозможного, попытаться хоть как-то
притушить пламя, сжигающее ее изнутри.
Женщина тихо подошла к камину и села в кресло. Ее платье шелестело и радужно
переливалось, словно окутывало ее тайной. Она смотрела на нас, ее загадочные глаза горели
на бледном лице. Я повернулся к ней, посмотрел на припухлые детские губы, нежные
щеки... Поцелуй вампира не оставил никаких следов, кроме двух крошечных ранок.
"Какими ты нас видишь?" - спросил я.
Она не сводила глаз с Клодии. Казалось, ее околдовала неземная красота девочки,
страстные женские движения ее маленьких сильных рук.
Она с трудом перевела взгляд на меня.
"Я спросил, какими ты видишь нас? - повторил я. - Не правда ли, мы прекрасны? Как
светится эта мертвенно-бледная кожа! Как волшебно сияют эти свирепые глаза! О, я хорошо
помню, сколь близоруко и несовершенно зрение людей! Как сквозь туманную пелену передо
мной мерцала магическая красота вампира, такая соблазнительная и такая обманчивая! Пей,
говоришь ты мне. Ты сама не знаешь, чего просишь!"
Клодия вскочила с дивана и приблизилась к нам.
"Как ты смеешь, - прошептала она.- Как ты смеешь решать за нас обоих! Если б ты
знал, как я презираю тебя! Это презрение точит мою душу, точно ржавчина - железо! - Ее
маленькая фигурка дрожала, она поднесла к груди сжатые кулачки. - Не смей
отворачиваться, смотри мне в глаза! Меня уже тошнит от этого, тошнит от твоих
бесконечных страданий. Ты ничего не понимаешь. Ты не можешь смириться с тем, что ты -
зло, а мне приходится мучиться из-за этого. Я больше так не могу. С меня довольно! - Ее
пальцы снова впились в мое запястье. Я сжался от боли, отступил назад, спотыкаясь под ее
ненавидящим взглядом. В ней закипал ужасный гнев, будто свирепый хищный зверь
пробуждался к жизни. - Вы, словно добычу, вырвали меня из рук людей, как зловещие
чудовища из кошмарных сказок. Отцы! - Последнее слово вылетело из уст Клодии, как
плевок. - Плачь, плачь: воистину есть отчего рыдать! Но у тебя все равно не хватит слез,
чтобы оплакать то, что вы сделали со мной. Каких-нибудь семь-восемь лет человеческой
жизни - и мое тело стало бы таким же! - Она ткнула пальцем в Мадлен; та в ужасе закрыла
лицо руками, застонала, и мне почудилось имя Клодии, но Клодия ее не слушала. - Да, точно
таким же! Я смогла бы гулять с тобой по улицам, как равная. Чудовища! Сделать
бессмертной эту жалкую плоть!" - Слезы стояли у нее в глазах, голос прерывался.
"Ты сделаешь ее бессмертной ради меня! - Она наклонила голову, спрятала лицо под
завесой волос- Ты подаришь мне ее или завершишь начатое тобою однажды ночью в
гостинице в Новом Орлеане. У меня нет сил жить дальше с этой ненавистью в душе, с этим
ядом. Я больше не могу, я не выдержу!" Часто и прерывисто дыша, она откинула волосы со
лба и зажала ладонями уши, чтобы не слышать собственных слов. Жгучие красные слезы
катились по ее щекам.
Я упал на колени, протянул к ней руки, но не посмел коснуться ее или хотя бы
произнести ее имя; я боялся, что невыносимая боль вырвется из моей груди чудовищным
бессмысленным криком. Клодия тряхнула головой, вытерла слезы и крепко стиснула зубы.
"Я по-прежнему люблю тебя, и это мучает меня больше всего. Лестата я не любила
никогда. Но ты - другое дело! Я одинаково сильно люблю и ненавижу тебя. Эти два чувства
неразделимы в моей душе! Боже, как я ненавижу тебя!" Глаза Клодии, затянутые кровавой
пеленой, вспыхнули и вновь погасли.
"Да", - прошептал я и склонил голову.
Но она не слушала меня и бросилась к Мадлен, и та обняла ее так крепко, так отчаянно,
словно хотела защитить девочку от меня. Как горько, как глупо - ведь Клодия искала
защиты от себя самой.
"Не плачь, не плачь", - шептала Мадлен, гладила ее лицо и волосы так ожесточенно,
что смертному ребенку наверняка было бы больно. Клодия прижалась к ее груди и затихла.
Она закрыла глаза, ее лицо смягчилось, точно ярость, обуревавшая ее, вдруг иссякла.
Измученная рыданиями, она обняла Мадлен за шею и уткнулась лбом в мягкую тафту.
Я смотрел на них: нежная женщина плакала так безутешно; ее теплые руки обнимали
это существо, это бледное, неистовое, нечеловеческое дитя, понять которое она не могла - и
все равно любила. И я сейчас сопереживал этой сумасшедшей, она так безрассудно играла с
огнем, возилась с навеки проклятым созданием. Я мог бы вырвать маленького демона из ее
рук, прижать Клодию к себе, разубедить ее, развенчать ее обвинения, но я сопереживал этой
женщине, я горевал о ней, как о себе самом, давным-давно умершем.
И я не двинулся с места, не встал с колен и думал только об одном - что любовь и
ненависть неразделимы; как за соломинку, я хватался за эти слова.
Клодия давно уже перестала плакать, но Мадлен этого не замечала; она ласково
гладила Клодию по голове, ее мягкие рыжие волосы касались щеки девочки. Та замерла,
застыла у нее на руках, как статуя, большие влажные глаза смотрели на меня. Я ответил ей
долгим взглядом, но не мог и не хотел ничего говорить в свое оправдание. Мадлен шепнула
что-то ей на ухо, Клодия помолчала, потом сказала тихо и нежно:
"Пожалуйста, оставь нас одних".
"Нет", - мотнула головой Мадлен и вдруг зажмурилась, вздрогнула всем телом, как от
ужасной муки. Но Клодия взяла ее за руки, помогла встать, и та подчинилась, глаза на
бледном лице смотрели испуганно и покорно.
В гостиной у двери они остановились, Мадлен поднесла руку к горлу, беспомощно
озираясь, как та девушка из спектакля. Вдруг Клодия скрылась в дальнем углу, взяла что-то
и вышла из тени на свет. В руках у нее была большая кукла - девочка с волосами цвета
воронова крыла, большими зелеными глазами и милым личиком. Клодия протянула куклу
Мадлен, фарфоровые ножки звякнули. Мадлен посмотрела на куклу, и вдруг глаза ее
ожесточились, она усмехнулась, обнажив белоснежные зубы, погладила куклу по голове и
рассмеялась тихим грудным смехом.

Смерть — это та штука, из-за который все распускают нюни, и это при том, что треть жизни мы тратим на сон…(с)

Клан Энгельгардт

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 17:59 | Сообщение # 47

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

"Приляг", - сказала Клодия; в дверной проем я увидел, что они обе опустились на
кушетку. Мадлен подобрала платье, Клодия устроилась рядом и обняла ее за шею. Кукла
упала на пол, Мадлен подняла ее, закрыла глаза, откинула голову на подушку, волосы
Клодии касались ее лица.
Я снова прислонился к кровати. Я слышал шепот Клодии: она уговаривала Мадлен
успокоиться, потерпеть. Потом я услышал шаги, они приближались; дверь, скрипнув,
затворилась и отгородила Медлен от нас и от нашей ненависти, от глубокой пропасти, что
пролегла между нами.
Я поднял голову: Клодия стояла передо мной и смотрела без горечи и без злобы; ее
лицо было неподвижно, как у той куклы.
"Все это правда! - сказал я. - Я заслужил твою ненависть. Заслужил ее уже в ту самую
минуту, когда Лестат вложил твое слабое тело в мои руки".
Казалось, она не слышит меня, ее глаза струили мягкий, приглушенный свет. Ее
красота обжигала мою душу, я страдал невыносимо. И вдруг она удивленно сказала:
"Ведь ты мог тогда просто убить меня. Да, убить. -Она окинула меня невозмутимым
взглядом. -Может, ты хочешь сделать это сейчас?"
"Сейчас! - Я обнял ее, притянул к себе. Ее смягчившийся голос пробудил во мне
нежность. - Что ты говоришь? Ты сошла с ума?"
"Но я хочу этого, - сказала она. - Припади губами к моей шее - как тогда - и пей кровь
каплю за каплей, покуда у тебя хватит сил. Подтолкни мое сердце к краю обрыва. Я
маленькая, тебе не составит труда забрать мою жизнь. Я не стану сопротивляться. Я ведь
такая хрупкая, ты можешь сломать меня одним пальцем, как цветок".
"Неужели ты правда этого хочешь? - спросил я. - Почему же ты не захватила нож для
меня?"
"Ты бы решился умереть вместе со мной? - Клодия насмешливо улыбнулась. -Да или
нет? - настойчиво повторила она. - Разве ты так и не понял, что со мной происходит? Он
медленно убивает меня, этот твой вампир-учитель; он превратил тебя в своего раба, потому
что не хочет делить со мной твою любовь, он хочет забрать тебя всего. Я вижу его тень в
твоих глазах. Ты мучишься, потому что не можешь скрыть свою любовь к нему. Подними
голову, я заставлю тебя смотреть на меня, заставлю слушать".
"Довольно. Я тебя не оставлю. Мы уже говорили об этом... Но даже ради тебя я не
могу превратить ее в вампира".
"Но ведь речь идет о моей жизни! Дай мне ее, чтобы она позаботилась обо мне, просто
помогла бы выжить! И он тогда получит тебя целиком! Я всего лишь борюсь за собственную
жизнь!"
Я чуть было не оттолкнул ее.
"Нет, нет, это какое-то безумие, дьявольское наваждение! - воскликнул я. - Это ты не
хочешь делить меня с ним, хочешь, чтобы вся моя любовь принадлежала только тебе. А если
не моя, то этой женщины. Он сильнее тебя, он тебя не замечает, поэтому ты сама желаешь
ему смерти, как Лестату. Но тебе не удастся разделить со мной еще одну смерть. Все что
угодно, но только не это! И я не стану превращать ее в вампира, обрекать тысячи людей на
верную гибель в ее объятиях. Твоя власть надо мной кончилась, и я ни за что на свете не
сделаю этого!"
Если б только она могла меня понять!
Я никогда не верил, что Арман желает ее смерти, он был слишком далек от мелких
страстей. Об этом я даже не думал. Я с ужасом начал понимать, что происходит нечто
чудовищное, по сравнению с чем мои гневные слова прозвучали как насмешка над собой, как
жалкая попытка противостоять ее железной воле. Она ненавидит и презирает меня, она сама
в этом призналась, и сердце у меня сжималось от тоски. Она сейчас нанесла мне
смертельный удар, отняла самое главное - лишила своей любви. Этот нож был здесь, в моей
груди, и я умирал за Клодию, за свою любовь, умирал от любви, как в ту ночь, когда Лестат
подарил ее мне, назвал ей мое имя, когда я впервые встретился с ней взглядом. Эта любовь
согревала меня долгие годы, лечила мою ненависть к себе, заставляла меня жить. Вот зачем
Лестат дал ее мне: он все понимал! Но его план не удался, все было кончено.
Время шло, я мерил шагами комнату, сжимая и разжимая кулаки. Чувствовал ее взгляд,
но не только ненависть горела в нем: в ее влажных глазах застыла жестокая, нестерпимая
боль. Впервые она открыла мне свою боль! "Сделать бессмертной эту жалкую плоть". Я
зажал уши, чтобы избавиться от этих слов. Я плакал. Долгие годы я думал, что ей все равно,
что ей не бывает больно. Я ошибался. О, как бы Лестат посмеялся над нами! Вот почему в ту
роковую ночь Клодия всадила кухонный нож в его грудь: ее мучения только рассмешили бы
его. А чтобы убить меня, ей достаточно было показать свою боль: мое дитя страдало, и ее
боль становилась моей болью.
В соседней комнате стоял гроб - постель для Мадлен. Клодия вышла туда и оставила
меня наедине с моими мучениями. Но даже я хотел побыть один. Я стоял у открытого окна и
смотрел на пелену дождя. Крупные капли искрились на листьях папоротника, на хрупких
белых цветах, и тонкие стебельки гнулись, ломались под тяжестью воды. Ковер цветов
устилал пол на маленьком балкончике, капли мягко ударялись о белоснежные лепестки. Я
остался один, совсем один. И это было непоправимо, как то, что я сделал тогда с Клодией.
И все же я ни о чем не жалел. Может, виной тому была черная, беззвездная ночь.
Холодный свет фонарей расплывался в тумане. И странный, незнакомый покой наполнил
мою душу.
"Я один, один в целом свете", - говорил я себе и вдруг понял, что это хорошо, что так и
должно быть. Как будто я всегда был один, и в ту ночь, когда стал вампиром, я покинул
Лестата и пошел своей дорогой, не оглядываясь на него, и мне уже не нужен ни он, ни кто-то
другой. Казалось, ночь говорит мне: "Ты - часть меня, только я понимаю тебя и укрываю в
своих объятиях". Один на один с тенями, без страха и ночных кошмаров. Непостижимый,
вечный покой.
Но скоро он оставил меня, рассеялся бесследно, как тучи после дождя. Прежняя боль
пронзила сердце я потерял Клодию; мрачные тени выползали из углов неприбранной,
странно чужой комнаты и собирались вокруг меня. Но даже теперь, когда яростные порывы
ветра разорвали в клочья эту тихую ночь, ко мне властно взывала какая-то незнакомая
неодушевленная сила. И сила моего естества откликнулась на этот зов не сопротивлением,
но таинственным, лихорадочным напряжением.
Я бесшумно двигался по комнатам, тихонько отворял перед собой двери, и, наконец, в
тусклом свете ламп увидел женщину. Она спала на кушетке в обнимку с куклой. Я опустился
перед ней на колени и увидел, что ее глаза открыты. В темноте, сгущавшейся позади нее,
горели другие глаза, они внимательно смотрели на меня, маленькое бледное личико застыло
в ожидании.
"Ты станешь заботиться о ней, Мадлен?" - спросил я тихо. Она еще крепче вцепилась в
игрушку, спрятала лицо куклы у себя на груди. Моя рука сама собой потянулась к ней.
"Да!" - отчаянно сказала Мадлен.
"Ты думаешь, она тоже кукла?" - спросил я и положил ладонь на фарфоровую головку.
Мадлен резким движением вытащила куклу из-под моей руки и, упрямо стиснув зубы,
посмотрела мне в глаза.
"Ребенок, который никогда не умрет! Вот кто она для меня", - она выговорила это, как
заклинание
"Ах вот оно что..." - прошептал я.
"С меня довольно кукол" . - Она отшвырнула игрушку. Она прятала что-то у себя на
груди, прикрывая ладонью, но я знал, что она хочет мне это показать. И я вспомнил, что это;
я уже видел его раньше - медальон, приколотый к платью золотой булавкой.
"И ребенка, который умер?" - догадался я, внимательно вглядываясь в ее лицо. Я
представил себе ее лавку игрушек, этих кукол с одинаковыми лицами. Покачав головой, она
дернула медальон, и булавка порвала платье у нее на груди. Дикий страх исказил ее лицо.
Она разжала ладонь с булавкой, кровь текла по ее пальцам.
"Моя дочь", - прошептала она трясущимися губами.
Я открыл крышку медальона и увидел нарисованное на фарфоре лицо Клодии; нет,
кукольное личико, обрамленное прядями волос цвета воронова крыла, слишком
хорошенькое, приторно невинное. Я разглядывал портрет девочки, а мать с ужасом смотрела
в темноту перед собой.
"У тебя горе..." - мягко сказал я.
"С меня довольно горя. - Ее глаза сузились. - Если б ты знал, как я жажду стать такой,
как ты. Я уже давно готова к этому". - Она потянулась ко мне всем телом, грудь вздымалась
у нее под корсетом.
И вдруг страшное разочарование изобразилось на ее лице. Она отвернулась и покачала
головой.
"О, если бы ты был человеком и вампиром одновременно! - задыхаясь, гневно
воскликнула она. - Если б я только могла показать тебе свою силу... - она злобно
усмехнулась. - Я бы заставила тебя хотеть меня. Но тебе неведома страсть! - Уголки ее рта
поползли вниз. - Мне нечего дать тебе взамен!" - Она нежно провела ладонью по груди,
подражая ласке мужчины.
То было странное мгновение. Я и подумать не мог, что меня так взволнуют эти слова
Мадлен, ее соблазнительно узкая талия, высокая округлая грудь, нежные, слегка припухлые
губы. Она даже не подозревала, как много во мне осталось от человека, как мучила меня
недавно выпитая кровь художника. Я желал ее гораздо больше, чем она могла представить,
она не понимала истинной природы убийства, не знала, что оно значит для вампира. Из
чисто мужского самолюбия я решил доказать ей это, унизить за упреки, которые она посмела
высказать, за мелочное тщеславие ее вызова, за взгляд, который она отвела, пряча
отвращение. Только безумие двигало мною, потому что я не видел настоящих причин
даровать ей бессмертие.
"Ты любила свою дочь?" - грубо и жестоко спросил я.
Я никогда не забуду ее глаза, полные ярости и испепеляющей ненависти.
"Как ты смеешь! - прошипела она в ответ. - Конечно, любила".
Она едва не выхватила у меня медальон, но я успел зажать его в кулаке. И я все понял:
вина мучила ее, а вовсе не любовь. Во искупление вины она открыла кукольную лавку,
населила ее подобиями мертвого ребенка. И перед лицом этой вины она постигла
неизбежность смерти. Тянулась к смерти с непоколебимой решимостью, властной, как моя
собственная, убийственная страсть. Она положила ладонь мне на грудь, я привлек ее к себе,
ее волосы касались моего лица.
"Держись за меня покрепче, - сказал я, глядя на ее изумленно расширенные глаза,
слегка приоткрытый рот. - Я буду пить твою кровь, и когда ты почувствуешь
приближающийся обморок, старайся изо всех сил прислушиваться к биению моего сердца.
Помни, что тебе ни в коем случае нельзя потерять сознание, и повторяй про себя: "Я буду
жить"".
"Да, да", - возбужденно кивала она, и я слышал, как громко колотится ее сердце.
Она просунула руку мне под воротничок, ее пальцы обжигали меня.
"Смотри не отрываясь на свет и повторяй: "Я буду жить"".
Она тихонько вскрикнула - мои зубы пронзили нежную кожу, и теплая жидкость
полилась в мои вены, ее грудь прижалась к моей, спина выгнулась дугой. Я зажмурился, но
все равно видел ее безумные глаза и манящий, чувственный рот. Я приподнял ее повыше,
почувствовал, что она слабеет, ее руки повисли.
"Держись за меня крепче, - шептал я, жадно глотая горячий поток, ее сердце билось у
меня в ушах; переполненные вены разбухали от ее крови. - Свет, - сказал я. - Смотри на
свет!"
Ее пульс начал замедляться, голова откинулась на бархатную подушку, белки
потускнели, как у мертвой. Я оторвался от нее, и на мгновение мне показалось, что не могу
шевельнуться, но я знал, что должен торопиться. Кто-то помог мне поднести кисть ко рту.
Комната кружилась у меня перед глазами, и я заставил себя смотреть на свет, чтобы
очнуться. Я почувствовал вкус собственной крови и страшным усилием поднес руку к губам
Мадлен.
"Пей. Пей же", - приказал я.
Но она лежала неподвижно, безжизненно. Я притянул ее к себе, и первые капли упали
ей в рот. Она открыла глаза и нежно прижалась губами к ране, но уже через минуту ее
пальцы мертвой хваткой вцепились в мою кисть, и новая жизнь потекла в нее. Я раскачивал
ее, что-то шептал и отчаянно силился не потерять сознание. Ее страшная жажда вытягивала
из меня кровь, и самые тонкие мои сосуды отзывались болью; я схватился за кушетку, чтобы
не упасть. Наши сердца неистово бились в такт, все глубже и яростней ее пальцы впивались
мне в руку. Боль стала нестерпимой, и я чудом сдержал крик. Я отодвинулся, но она
потянулась за мной следом. Она глотала кровь и стонала. Иссыхающие нити моих вен все
больнее и сильнее дергали сердце, бессознательно выполняя приказ то ли своей, то ли
чьей-то чужой воли; я оттолкнул Мадлен, опустился бессильно на пол, сжимая
кровоточащую кисть.
Она молча смотрела на меня. Ее огромный полуоткрытый рот был весь в крови. Мне
показалось, что прошла вечность. Лицо Мадлен расплывалось передо мной, она поднесла
руку к губам, ее глаза еще больше расширились. И вдруг поднялась, словно ею двигала
какая-то внешняя, невидимая сила. Она села и, покачиваясь, огляделась по сторонам.
Тяжелое платье повторяло каждое ее движение, будто само было частью ее тела: изящный
орнамент, выгравированный на крышке музыкальной шкатулки, послушно крутящейся,
следуя мелодии. Потом Мадлен перевела взгляд на себя и, повинуясь все той же
бессознательной силе, с такой яростью сдавила тафту на груди, что ткань затрещала. Она зажала ладонями уши и зажмурилась, но почти сразу снова широко открыла глаза и
уставилась на свет из соседней комнаты. Это была обычная газовая лампа, ее хрупкое
свечение просачивалось сквозь неплотно притворенные тяжелые створки двойной двери.
Мадлен вскочила, стремительно распахнула дверь и подбежала к лампе.
"Осторожно, Мадлен. Не трогай ее..." - Клодия взяла ее за руку и мягко, настойчиво
потянула. Но Мадлен уже разглядывала цветы на балконе. Она провела ладонью по мокрым
лепесткам, прижала к щеке влажную руку. Я следил за каждым ее движением. Она срывала
цветки, сжимала их в кулаке, мятые лепестки падали на пол; потом она подошла к зеркалу,
коснулась его кончиками пальцев, внимательно всмотрелась в собственные глаза. Моя боль
прошла, я перевязал рану платком. Я ждал, что будет дальше. Понял, что память Клодии не
сохранила ее собственного превращения. Они с Мадлен пустились кружить по комнате в
веселом танце. Кожа Мадлен становилась все бледнее в неровном свете лампы. Она взяла
Клодию на руки, и та старалась веселиться, но за беззаботной улыбкой прятались тревога и
усталость.
Вдруг Мадлен ослабела, покачнулась, но тут же выпрямилась и нежно опустила
Клодию на ковер. Клодия поднялась на цыпочки, обняла ее и тихонько прошептала:
"Луи, Луи..."
Я махнул рукой, чтобы она отошла. Мадлен опять перестала замечать нас, она глядела
на свою вытянутую руку. Ее лицо вдруг осунулось, она прижала руку к губам: на пальцах
проступали темные пятна.
"Нет, это ничего", - ласково предостерег я Мадлен, быстро подошел и взял Клодию за
руку. Мадлен протяжно застонала.
"Луи", - позвала меня Клодия тихим, нечеловеческим шепотом; слух Мадлен еще не
умел его различать.
"Она умирает. Ты не помнишь, как это бывает, ты была совсем маленькая", - шепнул я
в ответ еще тише, отвел назад ее пушистые локоны, чтобы она могла меня расслышать.
Я ни на секунду не сводил глаз с Мадлен, она брела вдоль стен от зеркала к зеркалу.
Слезы лились по ее щекам, она прощалась с человеческой жизнью.
"Она умирает?" - воскликнула Клодия.
"Нет. - Я опустился на колени, она испуганно взглянула на меня. - Ее сердце сильное,
оно выдержало испытание, значит, она будет жить. Но ей предстоит в последний раз
пережить страх. Жуткий, мучительный страх смерти".
Нежно и сильно сжимая ладонь Клодии, я поцеловал ее холодную щеку. Она
посмотрела на меня удивленно и тревожно. Мадлен плакала, и я медленно подошел к ней.
Она стояла, пошатываясь, раскинув руки, чтобы не упасть. Я осторожно поддержал ее,
притянул к себе. В ее глазах за пеленой слез уже загорелось волшебное пламя.
"Это всего лишь конец жизни, и только, - мягко сказал я. - Ты видишь небо за окном?
Оно светлеет, значит, нам пора спать. Сегодня ты ляжешь со мной и будешь крепко
держаться за меня. Скоро я засну тяжелым, беспробудным сном, подобным самой смерти, и
не смогу ничем тебе помочь, ты останешься наедине со своим умирающим телом. Поэтому,
чтобы побороть страх, ты должна покрепче прижиматься ко мне в темноте, ты слышишь?
Держи меня за руки, и я буду держать тебя, сколько смогу".
Казалось, она тонет в моем взгляде, в этом ослепительном сиянии всех цветов и
оттенков, недоступных глазу людскому. Я медленно подвел ее к гробу и сказал, чтоб она не
боялась.
"Завтра ты проснешься бессмертной, - уговаривал я ее. - И уже не будешь бояться
смерти. А теперь ложись".
Она испуганно отшатнулась от узкого ящика, обитого шелком. Ее кожа уже начала
светиться в темноте. Но я понимал, что она сейчас не сможет лечь в гроб одна
Не выпуская ее руки, я взглянул на Клодию, которая стояла возле нового гроба и
пристально смотрела на меня. В ее невозмутимом взгляде читались смутная
подозрительность и холодное недоверие. Я усадил Мадлен в кресло и шагнул навстречу
этому взгляду. Молча опустившись на пол рядом с Клодией, я нежно обнял ее и спросил:
"Ты узнаешь меня? Ты знаешь, кто я такой?"
Взглянув мне в глаза, она ответила:
"Нет".

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 18:00 | Сообщение # 48

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

Я улыбнулся и кивнул.
"Не держи на меня зла за прошлое, - шепнул я. - Теперь мы равны".
Склонив голову набок, она внимательно разглядывала меня. Потом невольная улыбка
озарила ее лицо, и она тоже кивнула.
"Дело в том, - спокойно сказал я, - что сегодня ночью в этой комнате умерла не эта
женщина Она будет умирать долго, может быть, не один год. Нет, сегодня здесь умер другой
человек - я. Все человеческое, что еще оставалось в моей душе, исчезло бесследно и навсегда".
Ее лицо затуманилось, словно тонкая прозрачная вуаль окутала его. Губы ее
разомкнулись, она вздохнула и сказала:
"Да, ты прав. Теперь мы и в самом деле равны".
"Я сожгу эту лавку дотла!" Так сказала Мадлен. Она сидела перед камином и бросала в
огонь вещи мертвой дочери: белые кружевные и льняные платья, старые покоробившиеся
туфли, шляпки, пахнущие нафталином и засушенными цветами.
"Все это в прошлом". - Она встала и отступила назад, глядя на пламя. Потом бросила
на Клодию ликующий взгляд, полный преданной любви и обожания.
Я не верил ей. Каждую ночь мне приходилось силой оттаскивать ее от жертв, она не
могла уже больше пить, но все равно держала их мертвой хваткой. Часто в порыве страсти
она поднимала оцепеневшего от ужаса человека в воздух, разрывала ему горло цепкими
пальцами цвета слоновой кости. Но я знал, что рано или поздно это безумие кончится и она
прозреет, собственная светящаяся кожа и роскошные комнаты гостиницы "Сент-Габриэль"
покажутся ей кошмарным сном, и она захочет, чтоб ее разбудили, захочет свободы. Она еще
не успела понять, что все это очень серьезно и непоправимо; с безумным восторгом она
разглядывала в зеркале свои прорезывающиеся клыки.
Но потом я начал понимать, что это безумие не пройдет, что она всегда жила в
придуманном мире и теперь не захочет пробуждаться. Действительность была ей нужна
только как пища для фантазии. Как паук плетет паутину, так она создавала собственную
вселенную.
У нее были золотые руки - ловкие, быстрые; еще бы, ведь она на пару со своим
бывшим любовником смастерила сотни подобий мертвой дочери, целую лавку, куда мы все
вместе собирались наведаться. К этому умению добавились волшебный дар и страстности
вампира. Однажды ночью Я помешал ей совершить очередное убийство. Мадлен вернулась в
гостиницу с неутоленной жаждой и в порыве вдохновения из нескольких досок с помощью
стамески и ножа сделала прелестное кресло-качалку, ладно пригнанное под фигурку Клодии,
и та, грациозно сидя в нем возле камина, казалась взрослой женщиной. К нему через
несколько ночей присоединился маленький столик. Из лавки Мадлен принесла кукольную
керосиновую лампу и фарфоровую чашку с блюдцем, а однажды притащила записную
книжку, найденную в сумочке какой-то дамы. В ручках Клодии маленькая тетрадь в
кожаном переплете казалась увесистым томом. Окружающий мир переставал существовать,
стоило только ступить в замкнутое пространство гардеробной Клодии. Словно по
мановению волшебной палочки, там появились кровать со столбиками, едва доходившими
мне до груди, низенькие зеркала, в которых я, проходя мимо, видел только отражение
собственных ног. Картины на стенах тоже висели на уровне глаз Клодии. Вершиной всего
был малюсенький туалетный столик; на нем лежала пара черных перчаток, вечернее платье
из черного бархата с глубоким вырезом на спине и бриллиантовая диадема, которую Мадлен
принесла с детского маскарада.
Но главным украшением этого великолепия была сама Клодия. Сказочная королева,
она бродила по своему роскошному миру, потряхивая сверкающими золотистыми локонами
и кокетливо поводя обнаженными белыми плечами. Я смотрел на нее с порога или неуклюже
растягивался на ковре, подложив локоть под голову, чтобы заглянуть в глаза моей
возлюбленной, которые таинственным образом смягчались в этом волшебном, созданном
специально для нее убежище. Как прекрасна была она в черных кружевах: холодная,
недоступная золотоволосая женщина с прелестным кукольным личиком; огромные влажные
глаза смотрели на меня таким долгим равнодушным невидящим взглядом. Должно быть, они
просто не замечали ту грубую, огромную вселенную, частью которой был я; она
перечеркнула ее, забыла про нее, потому что слишком долго страдала в ней, страдала всегда,
но теперь, кажется, перестала, слушая звон игрушечной музыкальной шкатулки, опуская
руку на игрушечные часы. Они бежали все быстрее, минуты текли, как золотой песок. Я
сходил с ума.
Я лежал на ковре, подложив руки под голову, и смотрел на позолоченный канделябр.
Мне было трудно переселиться из одного мира в другой. Мадлен сидела на кушетке и
работала с неизменной сосредоточенностью и страстью, как будто обретенное бессмертие
начисто отвергало даже мысль об отдыхе или безделье. На сей раз она пришивала кремовые
кружева к маленькому лиловому атласному покрывалу и прерывалась только для того, чтобы
стереть со лба кровавый пот.
Я подумал: а вдруг, если я зажмурюсь, это царство маленьких вещей поглотит все
пространство вокруг, и, открыв глаза, я обнаружу, что связан по рукам и ногам, как Гулливер
- непрошеный гость в стране лилипутов? Мысленно я видел маленькие домики,
выстроенные для Клодии, игрушечные экипажи, стоящие в ожидании у дверей, и садики, в
которых мышь кажется большим и страшным зверем, а кусты роз - огромными цветущими
деревьями. Люди-великаны пришли бы в восторг при виде подобной красоты, они
опускались бы на колени перед окнами, чтобы хоть краешком глаза заглянуть внутрь.
Но я и так был связан по рукам и ногам. Не только этой волшебной красотой,
изысканной тайной, окутавшей обнаженные плечи Клодии, сиянием ее жемчуга, райским
запахом ее духов в маленьком флаконе; я был связан страхом. Дома я занимался обучением
Мадлен, вел пространные беседы о природе убийства и естестве вампира, хотя Клодия, если
б захотела, могла бы рассказать ей куда больше и лучше. Каждую ночь Клодия нежно
целовала меня, смотрела довольным взглядом, и я видел, что ненависть, вспыхнувшая
однажды, ушла навсегда. И все же я боялся. Боялся, что, очутившись в настоящем мире, за
пределами этих роскошных комнат, обнаружу, что мое поспешное признание оказалось
верным и я действительно изменился, утратил единственное, что еще любил в себе -
человека. И что я буду чувствовать тогда к Арману, ради которого превратил Мадлен в
вампира, чтобы обрести свободу. Стороннее любопытство? Скуку? Безымянный трепет? Но
даже в этом страшном смятении я мысленно увидел Армана, его монашескую келью,
вспомнил его спокойные тёмно-карие глаза и чувствовал его непреодолимую, волшебную
власть.
Но я не решался пойти к нему. Я страшился постигнуть истинные размеры своей
потери. И старался исчислять ее всего лишь одной из неудач: в Европе я не нашел истины,
способной вылечить одиночество и отчаяние; я только копался в своей мелкой душонке,
обрел мучительную боль Клодии и любовь к вампиру, который, может быть, еще хуже, чем
Лестат, и сам уподобился Лестату в его глазах, хотя в нем единственном уловил намек на
возможность сосуществования добра и зла.
Я устал от этих мыслей. Часы тикали на каминной полке, Мадлен вдруг принялась
упрашивать нас пойти на представление в Театр вампиров и клялась, что сумеет защитить
Клодию от кого угодно. Клодия сказала:
"Нет, не сейчас. Еще не время".
Я со странным облегчением подумал, как страстно, как слепо Мадлен любит Клодию.
Я редко вспоминаю Мадлен и нисколько ей не сочувствую. Она прошла только первую
ступень страданий, так и не поняв, что такое смерть. Она так легко загоралась, так охотно
шла на любое совершенно бессмысленное насилие! Но я и сам с удивительной
самонадеянностью когда-то считал, что мое горе после смерти брата - единственное
настоящее чувство. Я забыл, как самозабвенно влюбился в излучающие волшебный свет
глаза Лестата, продал душу за их разноцветное сияние и думал, что достаточно иметь
отражающую свет кожу, чтобы гулять по воде.
Что же надо было сделать Христу, чтобы я пошел за ним, как Петр или Матфей?
Прежде всего хорошо и со вкусом одеться, в придачу к этому иметь густые белокурые
волосы.
Я ненавидел себя. Убаюканный их беседой, я различал шепот Клодии, она говорила
про убийства, ловкость, быстроту вампиров, Мадлен шила, и мне казалось, что теперь я
способен только на одно чувство - ненависть к себе.
Люблю я их или ненавижу... Мне просто все равно. Клодия погладила меня по голове,
как старого друга, точно хотела сказать, что она наконец-то обрела покой в душе. Но мне
было все равно. Где-то там, в ночи, бродил призрак Армана, честный, прозрачный, как
стекло. Я держал в ладони шаловливую ручку Клодии и вдруг понял, что теперь знаю,
почему она так легко простила меня. Она сказала, что ненавидит меня и любит, но на самом
деле не чувствовала ничего.

Через неделю Мадлен отправилась осуществлять задуманное - жечь свое королевство
кукол. Мы проводили ее и оставили одну, а сами отошли в узенький переулок за углом. Там
было тихо, шел дождь. Скоро языки пламени взвились в затянутое облаками небо. Ударил
колокол, люди кричали. Клодия говорила что-то об огне. Густой дым валил из горящей
лавки, и мне стало страшно. Это была не дикая человеческая паника, а леденящий
мертвенный страх, острый, как удар кинжала. Этот страх уходил корнями в прошлое, в
старый городской дом на Рю-Рояль, где на горящем полу лежал Лестат и как будто спал...
"Огонь очищает", - сказала Клодия.
"Нет. Он только разрушает..." - возразил я. Мадлен прошла мимо нас, точно призрак
под дождем, ее руки мелькали в темноте, как светлячки; она манила нас за собой. Клодия
побежала к ней, торопливо бросив, чтобы я догонял, и золотые волосы взметнулись и
скрылись в ночи. Ленточка развязалась и упала мне под ноги прямо в черную лужу. Клодии
и Мадлен уже след простыл, и я наклонился, чтобы поднять ленту. Но чья-то рука опередила
меня. Я выпрямился. Передо мной стоял Арман. Я замер. Он был так близко, настоящий,
живой, в черном плаще, с шелковым галстуком, совсем как человек, и все же далекий,
неподвижный, неземной. Его глаза казались светлее в розовых отблесках пламени.
Я словно пробудился от долгого сна. Сильная холодная рука пожала мою руку, он
наклонил набок голову - следуй за мной. Я снова видел его, снова чувствовал его власть. Мы
пошли в сторону Сены. Наши движения были стремительны и ловки, мы пробирались сквозь
толпу и едва замечали людей. Удивительно, но я не отставал от Армана. И я понял, что он
заставляет пробудиться мою скрытую силу, доказывает мне, что я уже не нуждаюсь в
протоптанных дорогах.
Мне отчаянно хотелось поговорить с ним, взять за плечи и остановить, просто
заглянуть ему в глаза. Замедлить его сумасшедший полет во времени и пространстве, чтобы
как-то справиться с собственным волнением. Мне надо было так много сказать и объяснить
ему, но слова не шли на ум. Да и зачем говорить? Блаженный покой переполнил мою душу, я
чуть не плакал. Я вновь обрел то, что так боялся потерять.
Я не знал, где мы, но смутно припоминал, что когда-то проходил здесь и уже видел эти
громадные старинные особняки, садовые ограды, решетки на воротах и высокие башни с
полукруглыми окнами. Вековые узловатые стволы древних деревьев, глухая тишина -
немногим был открыт доступ сюда, небольшая горстка людей населяла этот огромный район
в самом сердце Парижа, эти старинные дома с высокими сводчатыми потолками.
Арман вскарабкался на высокую каменную изгородь, ухватился за толстую ветвь
многовекового дерева, протянул мне руку. Через мгновение я уже стоял возле него, мокрые
листья касались моего лица. Перед нами из глубины сада вздымался многоэтажный дом с
башней, едва заметной за пеленой дождя. Проследив за моим взглядом, Арман прошептал:
"Сейчас мы заберемся туда по стене, на самый верх".
"Нет... я не могу..." Это невозможно!"
"Когда же ты наконец поймешь, что все возможно? - сказал он. - Поверь, это совсем
легко. Помни: если ты упадешь, с тобой ничего не случится. Смело следуй за мной. И еще
одно. Обитатели дома знают меня уже лет сто и считают обычным привидением. Поэтому
если они вдруг заметят тебя или ты сам увидишь их через окно, веди себя так, будто ничего
не случилось, не разочаровывай и не смущай их. Ты понял меня? И ничего не бойся".
Я не знаю, чего боялся больше: карабкаться на страшную высоту по гладкой отвесной
стене или быть принятым за привидение. Но у меня не осталось времени для размышлений:
Арман уже полз вверх, упираясь ногами в трещины между камнями и хватаясь цепкими, как
у обезьяны, пальцами за малейшие неровности и выступы. Я последовал за ним, как можно
плотнее прижимаясь к каменной кладке и стараясь не смотреть вниз. Чтобы передохнуть, я
повис на широкой резной арке над окном и там, сквозь запотевшее стекло, увидел темное
плечо, рука с кочергой шевелила угли в камине; человек не видел меня и ничего не
чувствовал. Я полез дальше. Мы поднимались все выше и выше и наконец добрались до
темного окна на самом верху башни. Распахнув его резким рывком, Арман перелез через
подоконник и протянул мне руку.
Я невольно вздохнул с облегчением. Потирая ушибленные локти, я оглядел странное
помещение Внизу, за окном, крыши домов мерцали серебром в полумраке и башни
возвышались в гуще раскидистых, беспокойных крон. Вдалеке горела прерывистая линия
ярких огней бульвара. Я зябко повел плечами: в комнате было холодно и неуютно, как и
снаружи, но Арман уже растапливал камин.
Из груды негодной мебели он вытаскивал тяжелые кресла, легко ломал дубовые ножки
и спинки. Это под силу каждому вампиру, но Арман был совершенно особенный - тонкий,
изящный, невозмутимый. Он был вампир до кончиков ногтей. В нем не было ничего
человеческого, и даже в его приятном мужском лице угадывался лик ангела смерти. Меня
влекло к нему сильней, чем к любому другому живому существу, за исключением, пожалуй,
Клодии. Но Арман вызывал во мне иное чувство, более всего походившее на благоговейный
страх. Он развел огонь, пододвинул мне тяжелое дубовое кресло, а сам опустился на пол
возле каминной решетки и, протянул руки к пламени.
"Я слышу жильцов дома", - сказал я ему; я наконец согрелся, и башмаки почти
высохли.
"Значит, и я слышу их", - мягко заметил он. В его голосе не прозвучало ни намека на
упрек, я сразу понял, что сказал глупость.
"А если они придут и найдут нас?" - спросил я.
"Просто скажи себе, что они не придут, - ответил он. - Забудь о них, как я. Мы станем
говорить про этих людей, только если ты захочешь".
Я не смог возразить. Он рассмеялся и объяснил, что обитатели дома давным-давно
наглухо заколотили вход в башню и уже много лет не наведывались сюда, а если кто-то из
них и увидит слабую струйку дыма над трубой или отсветы огня в камине, то все равно не
будет ничего предпринимать до завтрашнего утра.
Я успокоился и обвел взглядом комнату: книги в кожаных переплетах на полках возле
камина, на письменном столе разбухшие от сырости стопки бумаги и чернильница с
перьями.
"Видишь, - сказал Арман, - можно запросто обойтись без роскошных апартаментов в
гостинице. Ведь тебе, как и мне, нужно совсем немного. Но, - продолжал он, - каждый из
нас сам решает, чего хочет. Люди, живущие здесь, даже придумали мне имя, и каждая
встреча со мной дает им пишу для разговоров лет на двадцать. Подумать только, для них это
добрая треть жизни, а для меня - ничего не значащие мгновения. Эти люди не могут
причинить мне вреда, и поэтому я прихожу сюда, когда хочу остаться один. Никто из Театра
вампиров не знает об этом. Ты - первый, кому я открыл свой секрет".
Я думал, как, должно быть, уютно в этой комнате, когда на улице тепло или просто
когда протопишь ее как следует. Я смотрел на Армана и думал. Вампиры не стареют, но все
же меняются, и я пытался представить себе юное лицо Армана, скажем, лет двести назад.
На нем не было морщин иди других знаков жизненного опыта, но оно совсем не
походило на маску. Напротив, оно было живое, выразительное, как и его сдержанный тихий
голос, и я уже ничего не мог понять. Знал только, что его власть надо мной неизменна, и то,
что я сказал потом, было жалкой попыткой отговориться.
"Что же привязывает тебя к Театру вампиров?" - спросил я.
"Необходимость. Но теперь я нашел то, что так долго искал, - ответил он и добавил: -
Почему ты избегаешь меня?"
"Я вовсе не избегаю тебя, - отозвался я, стараясь не выдать волнение. - Ты ведь
знаешь, я должен заботиться о Клодии, кроме меня, у нее никого нет. Точнее, не было,
пока..."
"Пока Мадлен не стала жить с вами".
"Да", - кивнул я.
"Но Клодия сама развязала тебе руки, а ты все равно остаешься с ней, не можешь
расстаться со своей возлюбленной".
"Нет, ты не понял, - возразил я. - Она не возлюбленная мне, она - мой ребенок, и я не
знаю, в ее ли власти дать мне свободу... Я часто думал об этом прежде. Не знаю, вправе ли
ребенок освобождать родителей от любви к нему. Не знаю, смогу ли расстаться с ней, пока
она..."
Я вдруг запнулся, потому что собирался сказать: "Пока она жива", но вдруг понял, что
эти слова, часто повторяемые людьми, в нашем случае совершенно бессмысленны. Клодия
могла жить вечно. Но разве be так бывает у людей? Дочери бессмертны для отцов, потому
что отцы умирают раньше. Я опять растерялся, но Арман слушал меня вдумчиво и
внимательно. О таком собеседнике можно только мечтать. На его лице отражалось каждое
мое слово. Он не перебивал, ждал, когда я закончу мысль, не возражал в мгновенном
безотчетном порыве.
Вот и теперь он выждал долгую паузу и сказал: "Ты нужен мне. Ты нужен мне, как
никто и ничто".
В первое мгновение я не поверил своим ушам: настолько невероятным показалось мне
сказанное. Его слова обезоружили меня, и безмолвное видение нашей жизни вместе затмило
все остальное.

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 18:01 | Сообщение # 49

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

"Ты нужен мне больше всего на свете", - повторил он, чуть изменив интонацию.
Он ждал и смотрел на меня. Лицо его было спокойно, как всегда, на гладком белом лбу,
окаймленном волнистой линией каштановых волос, не было ни следа тревоги или заботы.
Огромные глаза глядели задумчиво, губы не двигались.
"И я тебе нужен, но ты не приходишь ко мне, - сказал он. - Ты хочешь знаний, но ни о
чем не спрашиваешь. Ты видишь, что Клодия ускользает от тебя, и не можешь ее остановить.
Более того, в глубине души ты сам стремишься приблизить разрыв, но ничего не делаешь".
"Я просто не могу разобраться в собственных чувствах. Наверное, ты понимаешь их
лучше, чем я..."
"Ты даже не догадываешься, какая тайна заключена в тебе!"- сказал он.
"Это ты знаешь себя. Я - нет, - ответил я. - Я люблю Клодию, но мы далеки друг от
друга. Когда я с тобой, забываю о ней и обо всем".
"Она - целая эпоха в твоей жизни. Если ты с ней расстанешься, то потеряешь
единственное живое существо, разделившее с тобой это время. Вот что пугает тебя. Ты
боишься тяжелого бремени одиночества в вечной жизни".
"Да, но это лишь часть правды. Эта эпоха, она для меня ничего не значит. Только
Клодия придала ей смысл. Другие вампиры тоже переживают столетия".
"Нет, - ответил он. - Иначе весь мир населили бы вампиры. И как бы, по-твоему, я стал
самым старым вампиром на свете?"
Я задумался. Потом спросил: "Их убивали?"
"Нет. Почти никогда В этом нет необходимости. Многим ли хватит мужества жить
вечно? Почти у всех вампиров довольно убогое представление о бессмертии. Они хотят,
чтобы все вокруг оставалось неизменным, как они сами: чтобы кареты делали по старому
доброму образцу, платья шили по моде их молодости, чтобы люди разговаривали и вели себя
так, как было принято в их время. Но все всегда меняется, кроме, разумеется, самого
вампира. Вот почему не только для твердолобых, но и для тех, у кого весьма гибкий ум,
довольно скоро бессмертие превращается в вечное заключение в сумасшедшем доме среди
непонятных и бессмысленных существ и предметов. Однажды вампир просыпается и
понимает, что наступил момент, которого он страшился долгие годы: он больше не хочет
продлевать свое существование. Мир, где ему хотелось жить вечно, навсегда стерт с лица
земли, и ничто не может освободить его от страданий, кроме убийства. И он идет умирать.
Никто не найдет его останков, никто не узнает, куда он ушел. Часто бывает, что никто из его
окружения даже не подозревал об отчаянии обреченного, потому что он давно перестал
говорить о том, что творит-ся с ним, вообще перестал говорить. Он попросту уходит в
небытие, исчезает бесследно".
Я знал, что он говорит правду, но все во мне восставало против этого. И я сопоставил
всю глубину своих надежд и страхов с описанной им полной оторванностью от жизни и
опустошительным отчаянием, жестоким, безысходным. Я не мог принять этого. "Но ты не
позволить себе дойти до такого состояния, - сказал я. - Если бы во всем мире не осталось ни
единого произведения искусства... а ведь их тысячи, если бы не осталось ни единого уголка
девственно прекрасной природы... если бы мир сузился до маленькой кельи, освещенной
хрупким огоньком единственной свечи... Я все равно вижу тебя в этом последнем приюте,
ты смотришь на огонь, на волшебную игру красок... Как долго это поддерживало бы в тебе
жизнь? Или я не прав, или я сумасшедший идеалист?"
"Нет, - ответил Арман с улыбкой, с мимолетной вспышкой радости. Но тут же
продолжил прежним бесстрастным тоном: - Ты чувствуешь ответственность перед миром,
ты любишь его, ты все еще связан с ним. И твоя чувствительность может стать лазейкой для
безумия. Ты говорил про искусство, про красоту природы... Как жаль, что я не художник и
не могу показать тебе в красках Венецию такой, какой она была в пятнадцатом веке, и
дворец моего господина. Я не могу передать тебе, как я любил его, когда был простым
смертным юношей, и как он любил меня, когда превратил в вампира. О, если б я мог вернуть
то чудесное время и для тебя, и для себя... хоть на миг! Чего бы я не отдал ради этого! Как
грустно - прекрасные образы той навсегда ушедшей эпохи не тускнеют в памяти, а,
наоборот, становятся ярче и волшебней в свете сегодняшних дней".
"Любил? - изумленно повторил я. - Ты и твой учитель любили друг друга?"
Я подался вперед.
"Да, - кивнул он. - Так сильно, что он не мог позволить мне состариться или умереть.
Преисполненный любви, он терпеливо ждал, пока я наберусь сил, чтобы родиться для тьмы.
Разве между тобой и тем, кто превратил тебя в вампира, не было такой любви?"
"Никогда", - мгновенно отозвался я, не в силах подавить горькую усмешку.
Арман пристально посмотрел на меня.
"Тогда почему он подарил тебе это?"
"Ты смотришь на это как на щедрый дар! - я откинулся в кресле. - Ну да, конечно.
Прости за откровенность, но я не перестаю удивляться: ты так умен, но так наивен".
Я рассмеялся.
"Ты оскорбляешь меня?" - улыбнулся Арман. Он и правда казался таким юным, таким
невинным. Я только начинал понимать его.
"Нет, конечно. - Я взглянул на него, и сердце забилось сильнее. -Ты воплощаешь в
себе все, о чем я мечтал, когда решил стать вампиром. Наша сила для тебя - великий дар! -
повторил я еще раз. - Но скажи мне.. Ты все еще любишь вампира, который подарил тебе
бессмертие? Живо ли в тебе это чувство?"
Он задумался и протянул:
"Разве это важно? - И после секундной паузы добавил: - К сожалению, я мало любил в
этой жизни. Но я отвечу тебе. Да, я люблю его, но не так, как ты думаешь. Ты, сам того не
желая, сбиваешь меня столку. Ты - загадочное существо. Все очень просто: он мне больше
не нужен".
"Мне подарили вечную жизнь, обостренные чувства, жажду убивать, - поспешно
объяснил я, - потому что тот вампир хотел заполучить мои дом и состояние. Ты понимаешь?
Но это не все. Я сам еще не все понимаю! Ты словно приоткрыл запертую дверь, и я вижу
волшебный свет, льющийся в узкую щель. Я жажду войти туда, в тот мир, который, если
верить тебе, скрывается за ней! Но на самом деле я не верю, что он существует! Вампир,
обративший меня, воплощал в себе только зло: мрачный, скучный, пустой и невыносимо
разочаровывающий. А это и есть зло, теперь я знаю наверняка. Но ты не такой, ты выше это
го! Так открой же мне дверь до конца, расскажи мне про тот дворец в Венеции, про любовь с
проклятым. Я хочу понять".
"Ты обманываешь самого себя. Тот дворец... Что тебе до него? Эта дверь ведет ко мне
нынешнему. К нашей будущей жизни, а не к прошлому. Я тоже зло, но на мне нет вины".
"Да, это так", - прошептал я.
"Вот почему ты несчастлив, - продолжал он. - Ты пришел ко мне и сказал, что
существует один единственный грех - убийство невинного человека".
"Да - протянул я. - Могу себе представить, как ты смеялся надо мной".
"Я никогда не смеялся над тобой, - сказал Арман. - Разве я могу над тобой смеяться?
Только ты поможешь мне спастись от отчаяния, означающего для меня, как и для любого из
нас, смерть. Ты станешь соединительным звеном между мною и этим веком, ты научишь
меня понимать его, чтобы я вновь пробудился к жизни. Столько лет я провел в Театре
вампиров в ожидании тебя! Если б я встретил человека, который бы так чувствовал и так
понимал этот мир, такого, как ты, с твоей болью в груди, я бы, не задумываясь, превратил
его в вампира. Но такие встречаются редко. Мне пришлось долгие годы ждать и искать
именно тебя. И теперь, когда мы наконец встретились, я готов сражаться за тебя с кем
угодно. Ты видишь, моя любовь безжалостна. Так ли ты понимаешь любовь?"
"Ты совершаешь ошибку", - ответил я, глядя ему в глаза Только теперь я начал
постигать смысл его слов. Никогда прежде я не чувствовал большего разочарования в себе
самом. Я ничего не могу ему дать, ничего не мог дать Клодии и даже Лестату, не говоря уже
о моем брате. Бедный Поль, как глубоко я разочаровал его!
"Нет, - спокойно сказал Арман. - Я должен вступить в контакт с нынешним временем
и могу это сделать только через тебя... Я говорю не о том, что можно увидеть в картинной
галерее или прочесть в книгах... В тебе воплотился дух твоего века, его сердце".
"Нет, нет. - Я едва сдерживал горький, истерический смех. - Как же ты не понимаешъ?
О каком сердце ты говоришь? Я чужой для любого века, все-гда был и буду изгоем". - Мне
больно было признавать эту страшную правду.
Но он только улыбнулся. Его плечи вздрогнули от беззвучного смеха.
"Но, Луи, - мягко возразил он. - Это и есть дух твоего времени. Разве ты не видишь?
Они все так чувствуют. Ты потерял надежду и веру. То же самое произошло с этим веком".
Я был так потрясен, что не мог вымолвить ни слова и глядел в потухающий камин.
Поленья догорели и рассыпались в пустыню дымящегося серо-красного пепла. Но он все еще
согревал и освещал комнату.
Перед моим мысленным взором проходила вся моя предыдущая жизнь.
"Те вампиры в театре, почему не они?." - тихо спросил я.
"Они унаследовали от своего века только цинизм. Они не способны понять, что все на
свете, даже их сила, преходящее; они глупо и изощренно стремятся удовлетворить все свои
желания. Это пародия на чудо, упадок, нашедший убежище в шутовском, манерном
бессилии. Ты же видел их. Ты сталкивался с ними всю жизнь. Но ты сам получил от своего
времени другой дар - разбитое сердце века".
"Это не дар, а несчастье. Несчастье, глубину которого ты не можешь постичь".
"Ты прав. Но расскажи мне, почему ты несчастен. Почему целую неделю не приходил
ко мне, хотя жаждал прийти. Что держит тебя возле Клодии и Мадлен?"
Я покачал головой.
"Ты не знаешь, о чем спрашиваешь. Мне было невероятно трудно превратить Мадлен в
вампира. Я обещал себе никогда не делать этого, даже если одиночество станет невыносимо.
И я нарушил обещание В бессмертии я вижу только проклятие. У меня не хватает смелости
умереть. Но превратить в вампира другого! Обрушить тяжкие мучения на чужую голову и
обречь на верную гибель тысячи людей! Я нарушил страшную клятву..."
"Если это хоть немного утешит тебя... Я надеюсь, ты понимаешь, что и я приложил к
этому руку?"
"Ты хочешь сказать, что я сделал это ради тебя, чтобы освободиться от Клодии? Да,
верно. Но вся ответственность лежит на мне и только на мне!"
"Нет, я не о том. Я заставил тебя! Я был рядом с тобой в ту ночь. Разве ты не знал?"
"Нет!"
Я опустил голову.
"Я сам бы превратил ее, - мягко сказал Арман. - Но мне казалось, будет лучше, если
это сделаешь ты. Иначе ты ни за что не расстался бы с Клодией, а ведь именно этого ты
хотел..."
"Я проклинаю себя за то, что натворил!" - воскликнул я.
"Тогда проклинай меня, а не себя". .
"Нет. Ты не понимаешь. В ту ночь ты едва не уничтожил во мне то, что так высоко
ценишь сам!) Я сопротивлялся тебе изо всех сил, и даже не догадывался, что твоя власть
направляет меня. Самое важное чуть было не умерло во мне! Ты едва не убил во мне страсть,
способность чувствовать! Я чудом уцелел!"
"Но все уже позади. Твоя страсть, человечность - называй как угодно - по-прежнему
живы в тебе. Иначе твои глаза не были бы сейчас полны слез, гнева и тоски".
Я ничего не мог ответить, только кивал. Наконец, пересилив себя, я заговорил: "Ты не
должен так поступать со мной, лишать меня воли, подчинять своей власти..."
"Да, - мгновенно согласился он, - Я не должен. Моя власть натыкается на какую-то
преграду внутри тебя и не может проникнуть в глубины твоей души. Там я бессилен. Но так
или иначе, Мадлен стала вампиром. Ты свободен".
"А ты удовлетворен, - я уже взял себя в руки. - Прости, я не хочу казаться грубым. Ты
получил меня, я по-прежнему люблю тебя. Но я ничего не понимаю. Ты доволен?"
"Как же иначе? - ответил он. - Конечно, доволен".
Я встал и подошел к окну. Угли в камине догорали, слабо светилось серое небо. Я
услышал шаги Армана за спиной. Не поворачиваясь, я краем глаза видел в полумраке его
неподвижный профиль. Мы стояли рядом молча, глядя на непроницаемую пелену холодного
дождя, и слушали его шум - не монотонный и унылый, а бесконечно разнообразный: ручеек
журчал в водостоке, крупные капли мягко ударялись о мокрую, блестящую листву,
тоненькие струйки стекали по карнизу прямо передо мной - сотни звуков смешались в
сыром ночном воздухе.
"Ты простил меня?" - тихо спросил Арман.
"Тебе не нужно мое прощение", - отозвался я.
"Оно нужно тебе, - возразил он, - а значит, и мне тоже". - Его лицо было, как всегда,
спокойно.
"Ты думаешь, она сумеет позаботиться о Клодии?"
"Не беспокойся. Лучше нее с этим никто не справится. Она, правда, сумасшедшая, но в
нынешние времена этот как раз то, что нужно. Она и двух минут не может пробыть одна, она
должна целиком отдавать себя близким. Казалось бы, у нее нет причин любить Клодию, но
она любит - за красоту, за спокойное молчание, за внутреннюю силу и уверенность в себе.
Они идеальная пара. Но им надо как можно скорее покинуть Париж".
"Почему?"
"Ты знаешь почему. Сантьяго и другие следят за ними с недоверием и
подозрительностью. Они опасаются Мадлен, потому что не знают о ней ничего, а она о них -
многое. Они никогда не оставляют в покое тех, кому что-то известно".
"А тот юноша, Дэнис? Что будет с ним?"
"Он мертв", - коротко ответил Арман.
Я был потрясен холодностью его слов.
"Ты убил его?" - еле выдохнул я.
Он молча кивнул. Его огромные темные глаза внимательно следили за моим лицом. Я
даже не пытался скрыть изумления. Вдруг его рука сжала мою ладонь на подоконнике, и мое
тело, словно подчиняясь его воле, повернулось и сделало шаг ему навстречу.
"Так было нужно, - тихо сказал он и добавил: - Нам пора..."
Он посмотрел в окно на улицу внизу.
"Арман, - прошептал я, - я не могу..."
"Следуй за мной, Луи, - ответил он. На подоконнике он обернулся. - Даже если ты
сорвешься и упадешь на булыжник, твои раны заживут так быстро, что через несколько дней
не останется и следа. Кости вампиров срастаются так же легко, как кожа. Помни об этом и
ничего не бойся. Это совсем легко. Спускайся вниз сразу за мной".
"Что же тогда может убить меня?" - спросил я.
Арман снова обернулся.
"Разрушение твоих останков, - сказал он. - Разве ты не знаешь? Огонь, расчленение...
солнечный свет. Вот и все. Шрамы и рубцы могут остаться, но тело восстановится. Ты
бессмертен".
Я посмотрел вниз сквозь серебристую завесу дождя. Где-то там, под трепещущими
ветвями деревьев, мигали огни пустынной улицы. Я разглядел мокрую мостовую,
колокольчик на железном крюке перед воротами конюшни, побеги дикого винограда на
каменной стене. Огромный, неповоротливый экипаж медленно проехал мимо дома. Свет
слабел, улица засеребрилась, а потом и вовсе исчезла, словно ее поглотила ночная тьма.
Вдруг у меня закружилась голова, и показалось, будто башня закачалась. Арман стоял на
подоконнике и смотрел на меня.
"Луи, оставайся со мной сегодня", - вдруг прошептал он.
"Нет, - тихо ответил я. - Еще не время. Я не могу оставить их так сразу".
Арман отвернулся и взглянул на темное небо. Кажется, он вздохнул, я не мог
расслышать точно. Он снова сжал мою руку и сказал:
"Ну что ж..."
"Дай мне время", - сказал я.
Он кивнул. Потом быстрым движением перекинул ноги через подоконник и исчез во
мраке. Я замешкался, но всего на секунду, прислушиваясь к громкому стуку сердца, потом
влез на подоконник и поспешил за Арманом, стараясь не смотреть вниз, в черную бездну.

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 18:02 | Сообщение # 50

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

- Я добрался до гостиницы незадолго до рассвета. В номере горели яркие газовые
лампы. Мадлен спала в кресле возле камина, не выпуская из цепких пальцев иголку с ниткой.
Клодия неподвижно стояла в тени папоротников у окна и смотрела на меня. В руке она
держала гребешок, ее волосы сияли.
Я остановился на пороге гостиной. Сладкий, душистый воздух, полный роскоши и
неги, обнимал меня, убаюкивал, околдовывал. Все здесь так отличалось от спокойного
очарования Армана, от его комнаты в старой башне. Но привычный уют нашего номера
почему-то встревожил меня. Я огляделся, точно попал сюда впервые, отыскал свое кресло,
сел, закрыл глаза и прижал ладони к горячим вискам. Вдруг нежные губы Клодии коснулись
моего лба
"Ты был у Армана, - тихо сказала она. - Ты хочешь уйти к нему навсегда".
Я открыл глаза, взглянул на нее. Каким милым и прекрасным показалось мне ее лицо,
как никогда близкое и родное. Я осторожно дотронулся до круглых щечек и чуть припухлых
век, робко, но без неловкости или стыда, а ведь я не позволял себе таких вольностей с ночи
нашей ссоры.
"Мы еще увидимся, не здесь, так где-нибудь еще. Я всегда буду знать, где ты!" - сказал
я.
Руки Клодии обвились вокруг моей шеи, я закрыл глаза, спрятал лицо в ее чудесных
волосах, осыпал бесчисленными поцелуями тонкую шею, хрупкие ручки, запястья, ладони.
Она гладила меня по голове и лицу.
"Как хочешь, - повторяла она. - Как хочешь".
"Ты счастлива наконец? Этого ты хотела?" - умоляюще спросил я.
"Да, Луи. - Она прижалась ко мне еще крепче. - У меня есть все, чего я хочу. Но ты, ты
знаешь, что нужно тебе? - Она силой заставила меня поднять голову, и мне пришлось
взглянуть ей прямо в глаза. - Я боюсь за тебя - а вдруг ты совершаешь ошибку? Почему бы
тебе не уехать из Парижа вместе с нами? - спросила она изменившимся голосом. - Перед
нами весь мир. Поехали!"
"Нет, - отстранился я. - Ты хочешь, чтобы все было как прежде, как при Лестате. Но то
время больше не повторится. Никогда".
"С Мадлен у нас все будет заново и иначе. Я вовсе не прошу вернуть прежние времена.
В конце концов, именно я покончила с ними, - возразила она. - Но хорошо ли ты знаешь, что
выбираешь?"
Я отвернулся. В неприязни Клодии к Арману и ее нежелании понять ею было что-то
упрямое и неясное мне. Я подумал, что она опять собирается заговорить о том, что он желает
ее смерти; я не мог заставить себя поверить в это даже на секунду. Клодия не знала того, что
знал я: Арман не мог желать ее гибели, потому что я этого не хотел. Но я понимал, что
ничего не смогу ей объяснить, она подумает, что я слишком люблю его и слепо доверяю ему.
"Это было неизбежно с самого начала, и этого я хочу, - ответил я и словно поставил
крест на ее сомнениях. -Только Арман может дать мне силу и мужество. Я больше не могу
жить в тоске и в противоречии с самим собой. Я вижу только два пути: уйти к нему или
умереть. Но есть еще одно объяснение, неразумное и нелогичное, но единственно верное..."
"Что же это?" - спросила она. "Я люблю его", - ответил я. "Да, это так. - Клодия
задумалась. - Значит, ты и меня мог любить. Даже меня". "Клодия, Клодия".
Я взял ее на руки и посадил себе на колени. Она прижалась к моей груди.
"Я только надеюсь, - прошептала она, - что ты найдешь меня, если захочешь... Что я
смогу вернуться к тебе... Я так часто обижала, так мучила тебя".
Она что-то лепетала своим нежным голоском, а я молчал и думал, что совсем скоро ее
не будет со мной. Мне хотелось просто подержать ее на руках, почувствовать сладкую
детскую тяжесть на своих коленях, маленькую ладонь в своей руке.
Во влажном, прохладном воздухе гостиной вдруг сгустилась темнота, как будто одна из
ламп потухла. Меня клонило в сон. Если б я был человеком, мог бы заснуть прямо здесь, в
кресле. Меня вдруг посетило странное, давно забытое и все же привычное, чисто
человеческое предчувствие, что я проснусь с первыми лучами солнца и передо мной
откроется удивительное видение: яркие блики на листьях папоротника и радужные капельки
росы. Я уступил, закрыл глаза.
Потом я часто пытался восстановить в памяти те минуты, старался вспомнить, что
именно так сильно и смутно тревожило меня; почему я вдруг потерял бдительность и не
заметил неминуемых неуловимых перемен или хотя бы слабого движения воздуха. Много
позже, избитый, израненный, озлобленный, потерявший все, я перебирал в памяти те тихие
предрассветные мгновения, когда тишину в комнате нарушало еле слышное тиканье часов на
каминной полке и небо уже начинало светлеть. Но удалось припомнить лишь легкое
затмение света
Будь я настороже, это не ускользнуло бы от моего внимания. Но я задумался и ничего
не заметил. Погасла лампа в гостиной, следом за ней и свеча, ее пламя захлебнулось в
колышущемся озерке расплавленного воска. Я сидел, полуприкрыв веки, и вдруг
почувствовал, что тьма надвигается на меня со всех сторон.
Я открыл глаза, но было уже поздно. Я тут же вскочил, и рука Клодии соскользнула с
моего плеча. Толпа одетых в черное мужчин и женщин двигалась по комнатам, они шли к
нам, сметая отблески света с позолоченных и лакированных поверхностей, оставляя позади
себя кромешный мрак. Я закричал, Мадлен проснулась и в испуге бросилась было к кушетке,
чтобы спрятаться за ней, но они приближались, и она упала на колени. Впереди всех шли
Сантьяго и Селеста, за ними Эстелла и остальные, их имен я не знал. Они отражались во всех
зеркалах, как огромная угрожающая тень. Я крикнул Клодии: "Беги!", вытолкнул ее в
соседнюю комнату, повернулся к нападавшим лицом и загородил собою дверь. Когда
шедший первым Сантьяго приблизился ко мне, я изо всех сил ударил его ногой в живот.
Я был уже далеко не тот слабак, который в Латинском квартале безуспешно пытался
сопротивляться его ужасающей мощи. Моя сила возросла многократно. У меня никогда не
хватало решимости стоять до конца, когда речь шла о собственной шкуре. Но сейчас я
защищал Клодию и Мадлен. Я бил куда попало - вначале Сантьяго, а потом и
очаровательную Селесту, которая пыталась подобраться ко мне сбоку. Клодия была уже
далеко, я слышал, как она бежит вниз по мраморной лестнице. Но у меня больше не было
времени размышлять о ее судьбе. Селеста вертелась передо мной, цеплялась острыми
ногтями за мою одежду, царапала лицо, и кровь стекала на мой белый воротничок. Собрав
все силы, я кинулся на Сантьяго, и мы закружились в неистовой схватке. Я снова
почувствовал страшную силу его рук, они тянулись к моему горлу.
"Бей их, Мадлен!" - кричал я отчаянно, но в ответ услышал судорожные рыдания.
Она растерянно застыла на месте: испуганное до смерти создание, окруженное
черными безжалостными фигурами; они смеялись глухим, Пустым металлическим смехом.
Сантьяго схватился за щеку: мои зубы оставили там кровоточащую рваную рану. В
бешенстве я наносил ему один удар за другим, немели распухшие пальцы. Чьи-то руки
схватили меня сзади. Я яростно стряхнул их и услышал за спиной звон разбитого зеркала, но
кто-то уже крепко вцепился мне в плечо.
Я дрался отчаянно, силы не покидали меня, но их было больше и они победили,
окружили меня со всех сторон, силой вывели из номера, протащили по коридору и
швырнули на ступеньки лестницы, я скатился вниз, свободный на короткий миг, чтобы снова
попасть в цепкие руки. Я видел лицо Селесты совсем близко от себя, жалея, что не могу
вцепиться в него зубами. Я истекал кровью, стальной хваткой они сжимали мои запястья, и я
не чувствовал рук. Мадлен всхлипывала где-то рядом. Нас втащили в карету. Меня били, но
я не терял сознание. Я хватался за него, как за соломинку. Я лежал на полу кареты, мокрый
от крови, страшные удары сыпались мне на затылок, но я повторял про себя: "Я чувствую, я
жив, я в сознании".
Экипаж остановился, нас втащили в Театр вампиров, и я закричал. Я звал Армана.
Меня отпустили только у лестницы, ведущей в подвал. Я шел в кольце темных фигур,
злобные толчки в спину заставляли меня двигаться дальше. Я извернулся и вцепился в
Селесту, она громко вскрикнула, и кто-то сзади ударил меня по голове. Но самый
сокрушительный удар ждал меня впереди. Я переступил порог и увидел Лестата. Он гордо и
прямо стоял в самом центре зала, серые глаза остро и внимательно следили за нами, рот
растянулся в коварной улыбке. Он был одет, как всегда, с безукоризненным вкусом: дорогой
черный плащ, ослепительно белая сорочка Но страшные шрамы так и не затянулись и
чудовищно исказили его тонкие, красивые черты. Глубокие прямые линии прорезали
нежную кожу вокруг губ, у век и на гладком высоком лбу. В глазах его горел молчаливый
гнев, рожденный страшной безысходностью. Его взгляд, казалось, говорил: "Видишь, какой
я теперь?"
"Это он?" - Сантьяго толкнул меня вперед. Лестат резко повернулся к нему, хриплым
взволнованным голосом произнес:
"Я говорил тебе, что мне нужна девочка, Клодия! Это сделала она!" - Его голова
судорожно дернулась, он схватился за ручку кресла, но тут же выпрямился и посмотрел на
меня.
"Лестат. - Я понимал, как мало у меня осталось шансов на спасение. - Ты жив! Ты
снова обрел жизнь! Так расскажи же им, как ты обращался с нами..."
"Нет. - Он яростно тряхнул головой. - Ты вернешься ко мне, Луи".
На секунду я не поверил собственным ушам. Голос разума подсказал мне: "Говори с
ним, постарайся его разубедить", но с моих губ сорвался мрачный смешок:
"Ты сошел с ума!"
"Вернись, и они не тронут тебя. - Его веки дрожали от напряжения, грудь тяжело
вздымалась, вытянутая вперед рука бессильно хватала пустоту. - Ты обещал мне, Сантьяго, -
сказал Лестат, - что я смогу забрать его с собой в Новый Орлеан. - Он обвел взглядом их
всех, сгрудившихся вокруг нас, он задыхался. И вдруг взорвался. - Клодия, где она? Только
она виновата, я же объяснил вам!"
"Как сказать", - ответил Сантьяго. Он потянулся к Лестату, и тот попятился назад,
чтобы не упасть, ухватился за ручку кресла и закрыл глаза, пытаясь вернуть самообладание.
"Он помогал ей". - Сантьяго придвинулся к нему еще ближе. Лестат поднял голову.
"Нет, он ни при чем, - ответил он. - Луи, ты должен вернуться ко мне. Мне надо
рассказать тебе все... про ту ночь в болоте..."
Запнувшись, он затравленно огляделся вокруг, как раненый зверь.
"Послушай меня, Лестат, - заговорил я. - Ты отпустишь ее, и тогда я... вернусь к
тебе".
Я не узнал свой голос, металлический и пустой. Я старался приблизиться к нему,
придать лицу твердое, непроницаемое выражение; мои глаза излучали ослепительные потоки
света, как два ярких огня. Он смотрел на меня изучающе, точно борясь с собой. Селеста
удержала меня, схватив за запястье.
"Ты должен рассказать им, - продолжал я, - как ты обращался с нами. Она не знала
законов, не знала, что есть другие вампиры".
Я говорил это и мысленно успокаивал себя: Арман успеет вернуться до рассвета, он
должен вернуться, он остановит их и спасет нас.
Вдруг до меня донесся громкий скрежет, что-то очень тяжелое волочили по полу.
Мадлен плакала. Я поискал ее глазами - она сидела в кресле возле стены. Наши взгляды
встретились, в ее глазах я прочитал смертельный ужас. Она попыталась подняться, но ее не
пускали.
"Лестат, - сказал я. - Чего ты хочешь? Я все сделаю..."
Я остановился на полуслове. В зал втащили гроб с тяжелыми железными замками. Я
сразу все понял.
"Где Арман?" - в отчаянии крикнул я.
"Она хотела убить меня, Луи. Она сделала это, она, а не ты! Она должна умереть! -
голос Лестата срывался. - Уберите этот ящик, Луи возвращается ко мне!" Он повернулся к
Сантьяго.
Но тот лишь рассмеялся в ответ. Его смех подхватили Селеста и все остальные.
"Вы же обещали мне", - сказал им Лестат.
"Я тебе ничего не обещал", - ответил Сантьяго.
"Они одурачили тебя, - сказал я Лестату. Они уже открыли крышку. - Обвели вокруг
пальца! Ты должен найти Армана, он здесь главный".
Но он, казалось, не понимал моих слов.
Я плохо помню, что было дальше. Я отчаянно отбивался, кричал, что Арман этого не допустит, чтоб они не смели прикасаться к Клодии. Меня положили в гроб. Я отчаянно
сопротивлялся, стараясь не думать про страшные крики Мадлен; боялся, что вот-вот услышу
крик Клодии. Помню, я привстал, из последних сил задержал на мгновение тяжелую
крышку, но вот она опустилась, заскрежетали ключи, я понял, что замки заперты. Я вдруг
вспомнил насмешливую улыбку Лестата, его слова из прошлого: "Голодный ребенок - это
ужасно, но голодный вампир - еще хуже Ее крики услышали бы в самом Париже". Это было
так давно, в том ушедшем безмятежном мире, где мы так часто ссорились друг с другом.
Мое тело обмякло в душном ящике, но я повторил себе: "Арман этого не допустит. Он все
равно нас найдет".
Я услышал скрип башмаков, гроб покачнулся, значит, его подняли с пола. Я уперся
руками в стенки и закрыл глаза, стараясь привести мысли в порядок, и первым делом
запретил себе двигаться или нащупывать крышку. На лестнице гроб накренился, я
прислушался. Крики Мадлен были уже едва различимы, мне показалось, что она зовет
Клодию, точно та могла нам помочь.
"Зови Армана, - мысленно просил я. - Он уже должен вернуться домой".
Только мысль об ужасном унижении услышать собственный голос, запертый внутри
проклятого ящика, заставила меня сдержать крик.
Но вдруг меня посетила страшная догадка: что, если он вообще не придет? Может, у
него есть другой гроб в каком-нибудь отдаленном особняке и он останется там?.. Я бешено
заколотил в дубовые доски гроба, попытался перевернуться, чтобы надавить на крышку
спиной, но не смог, в гробу было слишком тесно. Обливаясь холодным потом, я бессильно
уронил голову.
Крики Мадлен затихли вдали, я слышал только мерные шаги и собственное дыхание.
"Значит, он придет завтра. Завтра им придется все рассказать ему, и он найдет нас и
выпустит на свободу". - Гроб резко качнулся, волна свежей прохлады проникла даже в
душный запертый ящик. Я почувствовал запах воды и сырой земли. Гроб небрежно бросили
на землю, и удар болью отозвался в моем измученном теле. Я осторожно потер локти,
стараясь не прикасаться к крышке, чтобы не вспоминать об истинных размерах моей
темницы, скрытых спасительной темнотой.
Я думал, что теперь они оставят меня. Но они не ушли. Вдруг я почувствовал новый,
незнакомый мне, сырой запах. Затаив дыхание, прислушался и в ту же секунду все понял: это
запах цемента, они замуровывают меня кирпичами. Медленно я провел ладонью по лицу,
вытирая пот со лба.
"Это ничего", - успокаивал я себя. С каждой секундой в этом ящике становилось все
теснее, точно мои плечи делались шире и шире. "Завтра ночью он придет, а до тех пор я буду
лежать здесь, как в собственном гробу. Это расплата за все мои ночи".
Так я говорил себе, но мои глаза наполнились слезами, и я снова ударил в крышку
гроба. Я представил себе завтрашнюю ночь и все будущие ночи, а чтобы отвлечься от
безумных мыслей, подумал о Клодии. Только бы еще хоть раз меня обняли ее руки, только
бы хоть на мгновение увидеть ее округлые щечки и длинные, трепещущие ресницы,
почувствовать нежное прикосновение губ. Тело одеревенело от усталости, но я из последних
сил пинал ногами доски и царапал их ногтями. Вскоре снаружи все стихло, замер вдали звук
приглушенных шагов. Я кричал, звал ее: "Клодия!", пока шею не свело от отчаянных и
бессмысленных метаний и оцепенение сна медленно, подобно ледяному потоку, не сковало
мои члены. Я пытался позвать Армана, не думая о том, что это глупо и бесполезно: этот
мертвый сон не мог обойти стороной и его, он уже спит где-нибудь и не может меня
услышать. Последним усилием я надавил на крышку, но в глазах потемнело, силы оставили
меня, и я провалился в небытие.

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 18:03 | Сообщение # 51

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

- Меня разбудил голос, далекий, отчетливый. Он называл мое имя. Я открыл глаза и не
мог понять, где нахожусь.
"Наверное, это страшный сон, - подумал я, - сейчас я проснусь, и все кончится".
Потерев глаза, я нащупал рукой крышку гроба и сразу все вспомнил. И в ту же секунду
с величайшей радостью узнал голос Арман звал меня. Мой крик ударился о стенки гроба, и я
едва не оглох. В страхе я подумал, что он тщетно ищет меня, что он меня не услышит. Но его
голос приближался, он говорил, чтобы я ничего не боялся. Раздался громкий шум, треск и
грохот обваливающихся кирпичей, они стучали по крышке гроба Арман снял их один за
другим и ногтями сорвал замки.
Тяжелые дубовые доски заскрипели, и блеснул луч света. Я глубоко вдохнул и вытер
пот со лба. Крышка отвалилась, и на секунду мне показалось, что я ослеп. Я сел и закрыл
лицо ладонями.
"Торопись, - сказал Арман. - И ни звука".
"Куда мы идем?" - спросил я.
За пробитой Арманом дырой в кирпичной кладке я увидел длинный пустой коридор и
двери, замурованные кирпичами. Мое воображение мгновенно нарисовало ужасающую
картину скрывающихся за ними гробов, в которых голодали и заживо гнили вампиры,
осужденные на мучительную смерть своими собратьями. Арман тянул меня за собой, не
давая опомниться, он повторял: "Ни звука". Мы прокрались вдоль коридора, Арман
остановился перед дубовой дверью и потушил лампу. На мгновение все вокруг покрыла
непроницаемая тьма, но потом я увидел узкую полоску света под дверью. Арман отворил ее
так осторожно, что петли даже не скрипнули, и мы очутились в длинном проходе, ведущем к
его келье. Я старался не отставать от него. И вдруг мне открылась страшная правда: он
спасал меня, и только. Я попытался остановить его, но он еще сильней потянул меня за
собой. Мы выбрались наружу через потайной выход, и я наконец заставил его остановиться.
Он посмотрел на меня и покачал головой.
"Я не могу спасти ее!" - сказал он.
"Неужели ты думаешь, что я могу уйти без нее! Они заперли ее там! - Ужас охватил
меня. - Арман, ты должен ее спасти! У тебя нет выбора!"
"Зачем ты так говоришь? - ответил он. - Пойми наконец: у меня нет никакой власти.
Они восстанут против меня, и ничто их не остановит. Я не могу ее спасти. И не хочу
подвергать тебя бессмысленному риску. Тебе нельзя возвращаться туда".
Наверное, он был прав, но я не хотел ему верить. Мне не на кого было надеяться, кроме
Армана, но я ничего не боялся. Знал только одно: я должен спасти Клодию или погибнуть.
Речь не шла о смелости или трусости: просто я должен был это сделать, вот и все. И я знал в
глубине души: Арман не станет меня останавливать. Он пойдет со мной.
И оказался прав. Я повернулся и шагнул в коридор, и он пошел следом. Мы молча
направились к лестнице, ведущей в зал. Я слышал голоса вампиров, грохот экипажей, шум
театра над головой. Я взбежал вверх по лестнице. Селеста стояла в дверях зала с театральной
маской в руках. Она смотрела прямо на меня, но как будто мимо, спокойно и безразлично.
Я думал, что она поднимет тревогу, бросится на меня. Но она молча отступила назад, за
дверью грациозно покружилась, глядя на свои взметнувшиеся юбки; покачивая бедрами,
вышла на середину зала, подняла маску, спрятала лицо за белым черепом и тихо сказала:
"Лестат! Твой друг Луи пришел и зовет тебя. Поторопись, Лестат!"
Она опустила маску, и откуда-то в ответ на ее слова прожурчал тихий смех. Я вошел в
зал: там собралось все общество. Одни сидели по углам и вдоль стен, молча предаваясь
своим мыслям, другие тихо переговаривались. В одном из кресел я увидел сгорбленную
фигуру Лестата. Он увидел меня и отвернулся. Он что-то сжимал в руках, но в полумраке я
не мог разглядеть что. Я подошел поближе. Он медленно поднял глаза, спутанные светлые
волосы падали ему на лоб. Он смотрел на меня со страхом. Потом перевел взгляд на Армана.
Тот неторопливо твердыми шагами двинулся вперед по залу, и вампиры расступались перед
ним, ловили каждое его движение. Селеста поклонилась и приветствовала его словами:
"Здравствуйте, монсеньер".
Арман даже не взглянул на нее, остановился перед Лестатом и спросил:
"Ты доволен?"
Серые глаза Лестата смотрели на него удивленно, и я увидел, что они полны слез.
Голос не повиновался ему.
"Да..." - прошептал он наконец. Он прятал что-то в черных складках плаща.
"Луи, - сказал он голосом глубоким, полным невыносимого страдания. - Пожалуйста,
выслушай меня. Ты должен ко мне вернуться..."
Он осекся и опустил голову, словно ему стало стыдно.
Где-то в темноте засмеялся Сантьяго.
"Ты должен уехать из Парижа, - тихо сказал Арман Лестату. - Ты изгоняешься из
общества".
Лестат закрыл глаза, боль преобразила его лицо. Мне показалось, что передо мной его
двойник - живое, раненое, глубоко чувствующее существо, которого я никогда не знал.
"Пожалуйста, - тихо сказал он, глядя на меня с мольбой. - Я не могу говорить с тобой
здесь! Ты не поймешь! Поезжай со мной... ненадолго... пока я снова не стану собой", -
прошептал он.
"Это какое-то безумие!.. - Я сжал виски. - Где она? Где она? - Я огляделся:
непроницаемые улыбки застыли на неподвижных лицах вампиров. - Лестат!" - Я
повернулся к нему и потянул за рукав плаща
И тут я увидел, что у него в руках. У меня оборвалось сердце. Это было желтое
шелковое платьице Клодии. Я вырвал его у Лестата, смотрел на него невидящими глазами.
Лестат поднес руку к трясущимся губам и отвернулся. Глухие рыдания вырвались из его
груди, а я смотрел на платье, водил непослушными пальцами по маленьким красным
пятнышкам слез, мои руки дрожали, я судорожно прижал платье к груди.
Не знаю, сколько я так стоял, может быть, вечность. Ведь время не властно надо мной и
над ними тоже, они прогуливались вокруг меня в полумраке, смеялись своим бессмертным,
неземным смехом. Я не желал больше их слышать, хотел зажать уши, но не мог выпустить
платье и старался скомкать его и уместить в одной руке. Вдруг одна за другой загорелись
свечи, неровный ряд свечей вдоль разрисованной стены, и я увидел в стене дверь, широко
распахнутую прямо в дождь. Ветер сдувал пламя, свечи шипели, но не гасли. И я понял, что
Клодия там, за дверью. Вдруг свечи ожили, тронулись с места - их держали вампиры.
Сантьяго поклонился и жестом предложил мне пройти за дверь. Я едва взглянул на него.
Мне не было никакого дела до них. Внутренний голос говорил мне: "Если ты станешь
думать об этих убийцах, то сойдешь с ума. Что тебе до них? Думай только о ней. Где она?
Ты должен ее найти". Их смех стал отдаляться от меня. И растворился в шуме ветра.
И я шагнул навстречу ветру, и давняя, знакомая картина предстала моим глазам. Никто
из них не мог знать, что я уже видел такое. Но нет, Лестат знал, только разве это важно? Он
не поймет, он уже не вспомнит, как мы стояли в дверях старой кирпичной кухни на
Рю-Рояль и смотрели на два мертвых тела: мать и дочь обнимали друг друга на склизком
каменном полу. Но здесь, под тихим парижским дождем, лежали другие двое - Клодия и
Мадлен. Рыжие кудри Мадлен перепутались с золотыми кудрями Клодии, ветер шевелил их
волосы. Солнечные лучи спалили живую плоть, остались только эти волосы, только длинное
бархатное платье Мадлен и запятнанная кровью маленькая белая кружевная сорочка В
черных, обугленных останках еще можно было угадать черты Мадлен, ее рука, обнявшая
Клодию, сохранила свою форму, но мое дитя, моя вечная подруга, моя маленькая девочка
превратилась в пепел. Страшный, дикий, звериный крик разорвал мне грудь; словно вихрь
закружился в этом каменном колодце; дождь падал на мертвый прах, смывал с мостовой
черный отпечаток маленькой детской ладони; золотые волосы взлетали под ветром. Удар
оборвал мой крик. Я повернулся и увидел Сантьяго. Я вцепился в него, я должен был его
уничтожить, превратить в кровавое месиво это белое ухмыляющееся лицо, свернуть ему
шею; он не мог вырваться из моих железных рук, кричал от боли, и его вопль смешался с
моим криком. Его башмак наступил на ее останки, я поднял его в воздух и отшвырнул; он
упал и вытянул руку, защищаясь. Слезы и дождь заливали мне лицо, я ослеп, тянулся к его
горлу, но чьи-то руки держали меня. Это были руки Армана, я сопротивлялся, но он
обхватил меня и потянул прочь, назад, в зал с фресками, к дикому смешению красок, криков,
голосов; назад к омерзительному, сухому, серебристому смеху. Я слышал где-то вдали голос
Лестата, он звал меня:
"Луи, подожди, Луи, мне нужно поговорить с тобой!"
Я смотрел в темные бездонные глаза Армана. Странная слабость объяла меня, и даже
мысль о смерти Клодии и Мадлен стала какой-то расплывчатой и смутной. Тихий, еле
слышный голос Армана повторял:
"Я ничего не мог сделать. Я не мог это предотвратить..."
Они умерли, просто умерли - и все. Сантьяго все еще лежал рядом с прахом, и ветер
все так же трепал разметавшиеся золотые локоны Клодии, но мои глаза уже не различали
никого. Я потерял разум.
Я не мог забрать их останки из этого проклятого места. Арман поддерживал меня,
почти нес через незнакомую огромную комнату с деревянными стенами и полом, и наши
медленные спотыкающиеся шаги отдавались гулким эхом. Мы вышли на улицу, я
почувствовал запах лошадей и кожаной упряжи, впереди тянулась бесконечная вереница
экипажей. Я побежал вниз по бульвару Капуцинов, в руках у меня был маленький детский
гробик; люди расступались передо мной, шептали что-то, показывали на меня пальцами. Я
оступился и едва не упал, но Арман удержал меня. Он все время был рядом. Его глубокие
глаза снова очутились передо мной, и я опять стал проваливаться в дремотное,
полуобморочное состояние. Но я двигался, брел дальше, глядя вниз, на свои блестящие
башмаки.
"Должно быть, он сошел с ума. - Я говорил про Лестата намеренно резко и зло, черпая
утешение в звуках собственного голоса. Затем я громко расхохотался. - Он окончательно
спятил! Ты слышал, что он мне сказал?" - сказал я Арману.
Его глаза говорили: "Забудься. Усни". Я хотел сказать что-то про Клодию и Мадлен,
что мы не должны оставлять их там, но промолчал, чувствуя, что в моей душе поднимается
тот же звериный крик. Мне пришлось стиснуть зубы, ибо он был так страшен, так силен, что
разорвал бы на части меня самого, если б вырвался на волю.
И вдруг я снова ясно увидел весь этот ужас. Я зашагал дальше по бульвару, агрессивно
и слепо, как человек в тяжелом опьянении, охваченный чувством ненависти и превосходства.
Так шел я по темным улицам Нового Орлеана в ночь первой встречи с Лестатом, натыкаясь
на столбы, ограды, стены домов, но умудряясь не падать и следовать по правильному пути.
Вдруг я увидел трясущиеся руки пьяного - он не мог совладать со спичками. Наконец
вспыхнуло пламя, его трубка задымилась. Я поднял глаза: я стоял перед входом в кафе, а
человек с трубкой сидел внутри и пристально смотрел на меня сквозь стеклянную дверь. И
он вовсе не был пьян. Арман стоял рядом и ждал. Вокруг нас шумел и сверкал огнями
бульвар Капуцинов... или бульвар Тамплиеров? Не помню. Меня охватила неистовая ярость.
Неужели Мадлен и Клодия так и останутся в этом проклятом месте? Я видел, как Сантьяго
попирает ногами прах моего ребенка! Я зарычал, стиснув зубы. Человек за стеклом вскочил,
и лицо его скрылось за сизым облаком.
"Убирайся прочь от меня, - сказал я Арману. - Будь ты проклят! Не приближайся ко
мне. Не подходи ко мне!" Я повернулся и пошел прочь вдоль бульвара. Какая-то парочка
шарахнулась в сторону, мужчина выставил руку вперед, защищая свою спутницу.
Я побежал. Люди смотрели на меня, недоумевая, что это за дикое, белое светящееся
существо только что мелькнуло перед глазами. Скоро я остановился.
Меня мутило. Мучительная жажда сжигала меня, надо было напиться свежей крови. От
этой мысли меня чуть не вырвало. Я присел на каменные ступеньки у входа в маленькую
церковь, уже запертую на ночь. Дождь медленно затихал, или мне так казалось. Улица была
тихой, мрачной и пустынной. Лишь однажды где-то вдалеке промелькнул и скрылся во
мраке запоздалый прохожий с черным блестящим зонтом. На другой стороне в тени деревьев
стоял Арман. Позади него из густых зарослей травы и кустов поднимался теплый белый пар.
Я заставил себя думать только о головной боли и голодных спазмах в желудке и сумел
немного успокоиться. Постепенно мои чувства приобрели ясность и отчетливость, и я
позволил себе мысленно вернуться к случившемуся. Подумал, что мы так далеко от театра, а
Мадлен и Клодия все еще там. Жертвы жестокого солнца, умершие в объятиях друг друга. В
моей душе родилась какая-то решимость. Я был готов на все.
"Я ничего не мог сделать", - тихо сказал Арман. Невыразимая печаль застыла в его
глазах.
Я посмотрел на него: он отвернулся, как будто понял, что бесполезно уговаривать меня.
Его надежды рушились. Я знал, что, если стану сейчас обвинять его, он не будет
оправдываться. Он только бессильно повторял:
"Я ничего не мог сделать".
"Неправда, ты все мог! - тихо сказал я. - Ты и сам это знаешь. Ты их предводитель, ты
главный. Никто, кроме тебя, не знал и не знает истинных границ твоей власти. У них нет
твоего разума, твоего понимания".
Он все еще смотрел в сторону, но мои слова тронули его. Он устало и обреченно
вздохнул.
"Ты управлял ими. Они боялись тебя! - продолжал я. - Ты сумел бы остановить их,
если б захотел, если б вышел за рамки, установленные тобою самим. Но ты не стал
переступать через себя и свое драгоценное стремление к истине и покою! Я отлично
понимаю тебя, потому что вижу в тебе отражение самого себя!"
Он молча взглянул мне в глаза. Его лицо исказила невыносимая боль, почти отчаяние.
Он еле сдерживал себя и боялся этого чувства. А я ничего не боялся. Потому что это моя
боль сейчас мучила его, многократно усиленная его способностью сопереживать. Но я не
сочувствовал ему. Мне было все равно.
"Да, я понимаю тебя слишком хорошо, - повторил я. - Бездействие - вот настоящее
зло, вот причина всех моих несчастий. Моя слабость, нежелание отвергнуть глупую
извращенную мораль и непомерное тщеславие! Именно из-за этого я и стал вампиром, хотя
понимал, что это неправильно. Из-за своей слабости я позволил сделать вампиром и Клодию
и тоже знал, что это плохо. Стоял и смотрел, как она убивает Лестата, и чувствовал, что тем
самым она делает шаг навстречу собственной гибели, но даже палец о палец не ударил,
чтобы помешать ей. А Мадлен? Мадлен, что я с ней сделал? Ведь и тогда знал, что этого
нельзя допустить! И теперь с меня довольно! Не желаю больше быть жалким, никчемным
существом, вопреки своей воле прядущим нити зла, пока они не совьются в огромную
прочную сеть и я сам, жертва собственной глупости, не окажусь в ее плену! Я знаю, что надо
делать, и хочу предупредить тебя. Предупредить, потому что ты спас мне жизнь сегодня,
вытащил меня из могилы; не возвращайся в свою келью и не приближайся к Театру
вампиров!"

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 18:04 | Сообщение # 52

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

Я не стал дожидаться его ответа. Может быть, он и не хотел отвечать. Не знаю. Я ушел
и ни разу не обернулся. Может быть, он шел за мной, но я ничего не хотел об этом знать.
Мне было все равно.
Я отправился на Монмартр, на кладбище. Не знаю, почему я выбрал именно его. Может
быть, потому, что это недалеко от бульвара Капуцинов. В то время Монмартр еще был
окраиной, темной, тихой, спокойной. Блуждая в потемках между низенькими домиками и
прилепившимися к ним огородами, я отыскал себе жертву и поспешно, без удовольствия
насытился. Потом отыскал могилу, где мне предстояло провести следующий день. Я нашел
подходящий, еще не успевший сгнить гроб, выскреб из него пoлy-истлевшие останки голыми
руками и улегся в грязную и мокрую постель, смердящую смертью. Не могу сказать, что там
было уютно, но именно этого я хотел. Запертый в темноте, вдали от людей и прочих
двуногих создании, вдыхая запах сырой земли, я наконец смог отрешиться от переполнявшей
меня скорби.
Скоро я забылся тяжелым сном, и мучения кончились.
Но ненадолго. Проснулся я, когда холодное и тусклое зимнее солнце уже зашло. Как
это обычно бывает зимой, я почти сразу обрел способность ясно чувствовать. Вокруг в
кромешной тьме сновали толпы живых тварей - постоянные обитатели гроба. Они
разбежались во все стороны при моем воскрешении к жизни. Я неторопливо выбрался
наружу под призрачный свет луны, с наслаждением прикасаясь к холодной, гладкой
мраморной плите, которая послужила мне убежищем. Блуждая среди могил, я обдумывал
еще и еще раз свой план. Я ставил на карту собственную жизнь. Но надеялся выиграть и
обрести свободу распоряжаться ею: не бояться потерять ее и, если нужно, решиться отдать.
В одном огороде возле изгороди я заметил то, что смутно уже присутствовало в моих
мыслях. Это была небольшая коса с острым, искривленным лезвием, к нему прилипли
прошлогодние травинки, засохшие, но все еще зеленые. Стоило мне протереть его, провести
пальцами по потемневшему от времени и непогоды металлу, как мой план обрел ясность и
завершенность. Прежде всею надо найти кучера с экипажем и нанять его на несколько дней.
Мне не составило труда отыскать подходящего возницу, соблазнив его щедрым авансом и
обещанием заплатить еще больше. Я распорядился, чтобы в карету из нашего номера
перенесли ящик с гробом и другие необходимые вещи. Потом последовало несколько долгих
и утомительных часок я притворялся, что пью вместе с кучером, болтал с ним о самых
разных вещах и наконец договорился, что он за очень крупную сумму перевезет меня на
рассвете из Парижа в Фонтенбло. Я сказал ему, что всю дорогу буду спать, потому что у
меня хрупкое здоровье, и меня нельзя тревожить ни под каким предлогом. Последнее
условие было настолько существенным, что я пообещал вознице отдельную плату за его
безукоризненное выполнение: он не должен даже прикасаться к дверце кареты, пока я сам не
выйду из нее.
Я убедился, что он согласен на мои условия и пьян настолько, что забыл обо всем,
кроме предстоящей поездки в Фонтенбло. Мы медленно и осторожно отправились в путь и
вскоре выехали на улицу, где находился Театр вампиров. Неподалеку от него мы
остановились, но я остался внутри и подождал, пока начнет светать.
Театр уже заперли в преддверии наступающего дня. Примерно за четверть часа до
рассвета я выскользнул из экипажа и прокрался к зданию. Я знал, что там, в подземных
этажах, далеко внизу, вампиры уже лежат в своих гробах. Но даже если б кто-нибудь их них
запоздал и вернулся домой в самую последнюю минуту, он вряд ли бы обратил внимание на
мои приготовления. Я накрепко заколотил главный вход досками. Какой-то ранний
прохожий застал меня за этим занятием, но прошел мимо - наверное, подумал, что я
прибиваю табличку с именем владельца. Я опасался только, что могу столкнуться с
продавцами билетов, швейцарами и прочей прислугой, которая, как я предполагал,
приходила в театр на рассвете, чтобы охранять дневной сон вампиров.
Я приказал вознице поставить экипаж в переулке, куда выходила потайная дверь
Армана, и прихватил с собой два бочонка с керосином.
Как я и надеялся, мне с легкостью удалось повернуть ключ в замке. Первым делом я
убедился, что келья Армана пуста Вняв моему предостережению, он исчез, и забрал все,
кроме мебели. Торопливо я откупорил один бочонок и, катя перед собой второй, двинулся к
лестнице. В спешке я разбрызгивал керосин на деревянные перекрытия и двери комнат.
Запах оказался настолько силен, что он мог поднять тревогу гораздо скорее, чем любой, даже
самый громкий, шум. Я замер на лестнице, прислушиваясь, с бочонками и с косой в руках,
но не услышал ничего - ни малейшего признака присутствия в здании охраны или самих
вампиров. Стискивая рукоять косы, я медленно поднимался по каменным ступенькам к залу.
Там тоже было пусто, как в коридоре и на лестнице, и никто не видел, как я смачивал
горючей жидкостью набитые конским волосом сиденья кресел и тяжелые бархатные
портьеры. На секунду я замешкался возле двери, за которой лежали Клодия и Мадлен. Мне
захотелось отворить ее и бросить на них прощальный взгляд. Это желание было так велико,
что я чуть было не забыл, зачем пришел сюда, и едва не выронил из рук полупустой бочонок.
Но свет уже пробивался сквозь щели в старых досках и, встрепенувшись, я вспомнил, что
надо торопиться. Мадлен и Клодия мертвы. Зачем мне смотреть на их почерневшие останки
и спутанные волосы? Я вышел из зала и побежал по незнакомым темным коридорам,
обливая керосином деревянные двери. Я кинулся наверх, в фойе театра, едва освещенное
холодным серым светом сквозь неплотно закрытые ставни на окнах и главный вход в здание,
только что заколоченный мной. Потом я вошел в зрительный зал и вылил остатки керосина
на огромный бархатный занавес, кресла и портьеры.
Второй бочонок опустел, я отшвырнул его в сторону и достал приготовленный факел.
Намотанные на дерево пропитанные керосином тряпки вспыхнули, стоило только поднести к
ним зажженную спичку. Я поджег одно за другим несколько кресел - и яркие язычки
пламени заплясали на толстой шелковой обивке. В следующий миг я уже был на сцене, и
огонь весело побежал по темному занавесу.
Скоро в театре стало светло как днем. Мне показалось, что весь костяк здания
заскрипел и застонал - пламя с ревом устремилось вверх по стенам, достигло высокой арки
на авансцене и лепных завитушек на балконах верхних лож. Но у меня не осталось времени
насладиться этим зрелищем, страшными запахами и звуками, наполнявшими мою душу
кровожадной радостью. Я поспешил назад, вниз, добрался до зала фресок и поджег факелом
кресла, портьеры - одним словом, все, что могло гореть.
В комнатах наверху поднялся шум, раздались громкие удары по доскам. Мой слух
безошибочно различил скрип отворяемой двери. Бежать поздно, сказал я себе и покрепче
сжал в руках косу и факел. Здание пылало, как гигантский погребальный костер. Они все
должны погибнуть. Я сбежал вниз по лестнице, далекий крик прорвался сквозь треск
горящего дерева и рев пламени. Балки над моей головой вспыхивали от одного
прикосновения факела. Я снова услышал крик, и уже не сомневался, что это Сантьяго. У
лестницы я обернулся и разглядел его темную фигуру, он торопливо спускался за мной
следом. Его глаза слезились, он хрипло кашлял от едкого, густого дыма. Он тянул ко мне
руки и бормотал: "Ты... ты... проклятие!"
Я замер, щурясь от дыма, глаза наполнялись жгучей, слепящей влагой, но я смотрел на
него, следил за каждым его движением. Сантьяго мчался на меня так быстро, что почти
превратился в невидимку. Наконец его темный, плохо различимый в дыму силуэт очутился
передо мной. В тот же миг я взмахнул косой и резким ударом перерезал ему горло. Он упал,
хватаясь за страшную рану. Воздух зазвенел от новых душераздирающих воплей, за спиной
поверженного Сантьяго показалось еще одно смертельно бледное лицо, белая маска ужаса.
Кто-то уже бежал по коридору к потайной двери Армана. Но я стоял и смотрел на Сантьяго,
он поднялся, несмотря на рану. Я снова взмахнул косой, и рана исчезла. И голова тоже.
Только две руки хватались за пустое место.
Кровь фонтаном ударила из отсеченной шеи, и голова с дико выпученными глазами и
спутанными темными волосами, мокрыми от крови, упала к моим ногам. Я пнул ее изо всех
сил, и она, кувыркаясь в воздухе, полетела по коридору. Я отбросил факел и косу, выбежал
на улицу. Я прикрывал лицо ладонями от нестерпимого белого сияния. Уже совсем рассвело.
Струи дождя превратились перед моими полуослепшими глазами в сверкающие нити.
Щурясь, я с трудом разглядел темное пятно кареты на фоне светлого неба. Дремавший
возница встрепенулся, услышав мою хриплую команду, и его неуклюжая рука тут же
потянулась за кнутом. Экипаж накренился - я резко рванул за ручку дверцы. Лошади во весь
опор уносили нас прочь от театра, я поспешно открыл гроб, кое-как втиснулся в него и
захлопнул крышку. Холодный шелк нежно касался обожженных рук.
Мы гнали все быстрей, прочь от пожара, но меня преследовал запах дыма; ветер разнес
его по всей округе, он обжигал глаза и легкие. Лоб и ладони горели от ожогов, от первых
лучей восходящего солнца.
Но мы уносились прочь из Парижа, позади остался удушливый черный дым и
отчаянные крики. Мой план удался. Театр вампиров сгорел дотла.
Я опустил усталую голову на мягкий шелк и мысленно представил себе Мадлен и
Клодию: вот они обнимают друг друга на земле в сером угрюмом дворике под холодным
зимним дождем. Я наклонился поближе к их волосам, волшебно сверкающим в тусклом
свете свечей, и прошептал: "Простите меня: я не смог забрать вас с собой. Но их истлевшие
кости усеют землю вокруг вас. Если не огонь, так солнце довершит начатое мной. Люди
придут тушить пожар, найдут их и выставят на свет. Я обещаю вам: они умрут все до
единого, как умерли вы. И первый раз за долгую жизнь я совершил убийство с легкой душой
и во имя справедливости".

- Я вернулся в Париж спустя два дня. Я должен был собственными глазами увидеть
подвал, затопленный дождевой водой, обгоревшие, крошащиеся в руках кирпичи и
почерневшие балки, сиротливо торчащие из руин. Я подошел поближе к пожарищу и
разглядел обломки фресок на булыжной мостовой: тут - нарисованное лицо, там - кусочек
ангелова крыла, все остальное неразличимо.
Я купил вечерние газеты, протолкался сквозь толпу в маленькое кафе напротив театра.
В тусклом свете газовых фонарей и густом облаке табачного дыма над столиками я
прочитал сообщения о пожаре. Всего лишь несколько скелетов было найдено в сгоревшем
театре, хотя удалось обнаружить сценические костюмы и обычную одежду, раскиданную
повсюду в беспорядке, словно знаменитые актеры, изображавшие вампиров, спешно
покинули театр незадолго до пожара. Из этого я понял, что от самых молодых вампиров
остались кости, а старые сгорели дотла. В газете ничего не сообщалось о свидетелях пожара
или выживших жертвах. Да и кто бы смог выбраться живым из этого пламени?
Только одно настораживало меня. Я не боялся оставшихся в живых и не собирался
устраивать за ними охоту. Я не сомневался, что почти все сгорели. Но куда же делись люди,
охрана? Я точно помнил, что Сантьяго говорил про охрану, а ведь были еще швейцары,
билетеры и другие слуги. Для них я и приготовил косу. Но их там не было. Странно. Я
ничего не мог понять, и это тревожило меня.
Я отложил газеты, обдумал все заново и решил, что из-за этого не надо переживать.
Какая разница? Самое страшное, что я остался один, один в целом свете. И Клодия никогда
не вернется ко мне Без нее моя жизнь бессмысленна. Я не хотел жить. Хотел умереть,
сильнее, чем когда бы то ни было.
Но это отчаяние не сломило меня, не овладело моей душой, и я не сдался, не
превратился в жалкое, ничтожное создание. Наверное, страдания, пережитые мною над
прахом Клодии, оказались слишком мучительными, чтобы длиться долго. Потому что иначе
я не смог бы прожить ни минуты. Время шло, а я все сидел в табачном дыму и смотрел на
эстраду. Занавес поднимался и опускался, на сцене появлялись женщины, они пели
звучными, мягкими голосами, нежно и грустно, их поддельные драгоценности волшебно
сверкали в огнях. Я думал, что с людьми тоже так бывает, они тоже теряют близких и тогда
ищут сочувствия, утешения, делят горе с другими. Как это возможно? Я никому сейчас не
стал бы доверять свою боль. Мои слезы ничего не значили для меня.
А если не умереть, то куда же мне идти? Но скоро я получил ответ. Я вышел из кафе,
покружил вокруг пепелища, свернул на широкую Наполеон-авеню и пошел к Лувру.
Странно, мне казалось, будто это место зовет меня, хотя прежде я никогда там не был.
Тысячи раз я проходил мимо длинного фасада и жалел, что не могу стать человеком всего на
один день, чтобы пройтись по великолепным залам и увидеть прекрасные полотна Но теперь
я твердо решился осуществить давнюю мечту. Подумал, что искусство подарит мне
утешение и не надо будет убивать. Я не мог принести смерть неживым, но все же
одушевленным картинам.
Вдруг я услышал за спиной знакомые шаги: Арман давал мне знать, что он рядом. Я
замедлил шаг, позволил ему догнать меня. Мы долго шли молча. Я не смел взглянуть на
него. Конечно, я никогда не переставал думать о нем. Будь мы людьми, а Клодия - моей
невестой, сейчас я беспомощно упал бы в его объятия, чтобы поделиться с кем-то своим
горем. Это желание было так сильно, что я еле сдерживал себя. Но ничего не случилось. Мы
просто шли рядом и молчали.
"Ты знаешь, что я сделал, - сказал я наконец. Мы свернули с Наполеон-авеню, и
впереди показался длинный ряд двойных колонн Лувра. - Ты вовремя забрал свой гроб..."
"Да", - ответил он коротко. Спокойное, глубокое понимание слышалось в его голосе. Я
почувствовал, что слабею. Устал от этой боли.
"И все же ты здесь, со мной. Ты хочешь отомстить мне?"
"Нет", - так же коротко ответил он.
"Но они же твои товарищи, ты был у них главный, - удивленно сказал я. - И ты не
предупредил их?"
"Нет", - повторил он.
"Но ты теперь наверняка презираешь меня. Ведь ты чтишь законы собратьев".
"Нет", - ответил он.
Неумолимая логика заключалась в его ответах, но я не мог ни понять, ни объяснить ее.
Вдруг из глубин моего сознания всплыл другой вопрос
"Охрана, куда она делась? Почему они не защищали вампиров?"
"Потому что это я нанимал их, и я же уволил их накануне пожара", - ответил Арман.
Я остановился. Он уже не прятал глаза, как в прошлый раз, наши взгляды встретились,
и мне вдруг захотелось, чтобы мир восстал из руин, засыпанных черным пеплом, чтобы он
был светел и прекрасен, и мы были бы живы и любили друг друга.
"Ты знал, что я замышляю, и отпустил охрану?" - спросил я.
"Да", - кивнул Арман.
"Но ты же был их вождем! Они доверяли тебе. Они верили в тебя. В конце концов, они
жили с тобой под одной крышей! Я не понимаю почему?.."
"Выбери себе любой ответ, - сказал он спокойно и мягко, без грубости или
высокомерия, просто желая, чтобы я понял его. - Можно найти много ответов. Возьми
любой и поверь в него. Я могу дать тебе подходящее объяснение, только далекое от истины:
я собирался уехать из Парижа. Театр, как известно, принадлежит мне, вот я их и уволил".
"Но, зная то, что ты знал..."
"Говорю тебе, это подходящая, но далекая от истинной причина", - терпеливо
объяснил он.
"Ты и меня убьешь с той же легкостью, с какой оставил их погибать?"
"Зачем?" - спросил он.
"Боже..." - прошептал я.
"Да, ты сильно изменился, - сказал он. - Но все же ты остался прежним".
Я отвернулся и молча пошел дальше. Мы остановились у входа в Лувр. Сперва мне
показалось, что окна дворца темны, и только лунный свет отражается в них мягким,
таинственным серебром. Но я пригляделся и заметил, что слабый огонек медленно движется
внутри. Наверное, это сторож проверял залы. Как я завидовал ему! Я стал думать о стороже,
прикидывать, как можно забраться внутрь и отобрать у него фонарь и ключи вместе с
жизнью. Какая глупость! Я не способен придумывать планы. За всю жизнь только один
удался мне. И я сдался. Повернулся лицом к Арману, мой взгляд проник в глубину его
волшебных глаз, и я стоял завороженный, он приблизился ко мне, медленно, как к жертве. Я
опустил голову, он обнял меня за плечи, и вдруг я вспомнил едва ли не последние слова,
сказанные мне Клодией: я способен любить Армана уже потому, что мог любить даже ее. И
понял, что в их насмешливой иронии скрывался смысл куда более глубокий, чем она сама
могла предположить.
"Да, - тихо сказал я Арману. - Это и есть венец зла. Мы способны зайти так далеко, что
можем даже любить друг друга. Ты и я. Кто же еще подарит нам хоть крупицу любви,
сострадания и милосердия? Кто еще, зная нас так, как знаем себя мы, сделает хоть
что-нибудь ради нас? Нет, только мы и способны любить друг друга".
Он долго молчал, потом пододвинулся еще ближе, склонил голову набок, губы
раскрылись, точно он собирался что-то сказать, но он только улыбнулся и покачал головой,
признаваясь, что не понял моих слов.
Но я уже не думал о нем, как и обо всем остальном на свете. Наступила одна из тех
редких минут, когда я вообще ни о чем не думал. Я поднял голову: дождь кончился,
холодный воздух был чист и прозрачен, огни отражались на мокрой мостовой. Я хотел
попасть в Лувр еще до рассвета и сказал об этом Арману, попросив его помочь мне.
"Но это очень просто", - ответил он. И только удивился, почему я ждал так долго.

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 18:05 | Сообщение # 53

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

- Вскоре мы уехали из Парижа. Я сказал Арману, что хочу еще раз побывать на
Средиземном море, но не в Греции, о которой так долго мечтал, а в Египте. Мне хотелось
увидеть пустыни, а самое главное - пирамиды и усыпальницы древних правителей этой
страны. Я даже подумывал, что стоит познакомиться с ворами - охотниками за богатством
мертвых фараонов, ведь они знают гробницы лучше любых ученых. Я собирался забраться в
еще не открытые гробницы, чтобы посмотреть на не тронутые человеком мумии, их одежду
и украшения и настенные рисунки. Арман охотно согласился, и однажды ранним вечером мы
покинули Париж, без прощания и без оглядки.
Но накануне отъезда я зашел в наш номер в гостинице "Сент-Габриэль". Я хотел
забрать кое-какие вещи Клодии и Мадлен, чтобы положить их в гробы и похоронить на том
маленьком кладбище на Монмартре. Я прошел по пустым комнатам, все было убрано и
разложено по местам, и казалось, что Клодия и Мадлен вот-вот вернутся. Обручальное
кольцо Мадлен осталось на маленьком столике рядом с ее шитьем. Я посмотрел на него,
окинул взглядом гостиную и понял, что задуманное мной лишено всякого смысла. Я ничего
не взял, вышел и тиха притворил за собой дверь.
Но там, в пустом номере, мне вдруг ясно открылась вся глубина происшедшей со мной
перемены. Я шел в Лувр, чтобы примириться со своей душой, думал, что встречусь с чем-то
удивительным и прекрасным и смогу забыть себя и свою боль. Только эта мысль и
поддерживала меня. И вот теперь я стоял на тротуаре у входа в гостиницу и ждал экипажа;
люди суетились вокруг - обычная вечерняя толпа: нарядные парочки, разносчики газет,
носильщики, извозчики" Но я смотрел на них другими, новыми глазами. Раньше я надеялся,
что искусство поможет мне глубже постичь человеческую душу. Но теперь она не значила
для меня ничего. Ненависти к людям не было во мне - я просто перестал их замечать.
Прекрасные полотна Лувра не имели ничего общего с руками, сотворившими их. Они были
свободны от своих создателей и мертвы. Как разлученная с матерью Клодия, как
фарфоровые куклы Мадлен. Да, эти полотна были похожи на нас. На Клодию, на Мадлен и
на меня самого... Потому что они тоже могли превратиться в пепел.

Часть IV

Вот и конец этой истории. Наверное, вам интересно, что же случилось с нами потом -
что стало с Арманом, где я побывал, что делал. Я скажу вам: ничего не случилось. Просто
мои мысли в последний вечер в Париже оказались пророческими.
С тех пор я так и не изменился.
Человеческие перемены перестали касаться меня. Я по-прежнему воспринимал и
любил красоту мира, но ничего не мог дать человечеству взамен. Я поглощал прекрасное,
как вампир высасывает кровь. И был доволен, впечатления переполняли меня. Но я был
мертв. Окончательно и бесповоротно. История моей жизни кончилась в Париже.
Долгое время я считал, что тому виной смерть Клодии, что, если бы Клодия и Мадлен
успели уехать из Парижа и остались бы живы, у нас с Арманом все могло бы сложиться
по-другому. Я бы по-прежнему страдал и любил и попытался бы отыскать для себя некое
подобие смертной жизни, пусть нечеловеческое, но яркое и разнообразное. Но потом я
понял, что это самообман. Даже если бы Клодия осталась жива и не было бы причин
презирать Армана за то, что он позволил убить ее, все закончилось бы тем же самым. Какая
разница - постигать зло постепенно или столкнуться с ним сразу? Я ничего больше не хотел
и съежился, как паук в пламени спички. И даже Арман, мой постоянный и единственный
спутник, оказался где-то вдали, за завесой, которая отделяла меня от всего мира. Завесой,
похожей на саван.
Я знаю, вы хотите узнать, что же случилось с Арманом Скоро рассвет. И я должен
успеть рассказать вам, что было дальше. Без этого история останется незавершенной.
Мы отправились путешествовать. Египет, Греция, Италия, Малая Азия - куда глаза
глядят и куда влечет тяга к искусству. В те годы я мог смотреть на самые простые вещи: на
окно собора, картину в музее, красивую скульптуру, - и время переставало существовать.
И все эти годы во мне жила смутная, но неотступная мечта - вернуться в Новый
Орлеан. Я всегда думал про него. И в тропиках, и в странах, где растут те же цветы, что в
Луизиане, тяга к дому оставалась единственным моим желанием, выходящим за рамки
бесконечного стремления к искусству. Иногда Арман просил меня свозить его в Новый
Орлеан. Я так редко радовал его, часто и без предупреждения исчезал и никогда сам не искал
его. И подумал: а что, если поехать в Новый Орлеан только ради него? Мне казалось, так я
смогу забыть свой страх - я боялся, что там, в Новом Орлеане, призрак прежних страданий
снова настигнет меня. Но даже ради него я не решился поехать. Этот страх оказался сильнее
меня: мы отправились в Америку, но поселились в Нью-Йорке. Я откладывал и откладывал
поездку в Новый Орлеан. Но случилось так, что Арман нашел способ уговорить меня.
Он признался, что Лестат не погиб в Театре вампиров. Я был уверен, что Лестат мертв,
Арман всегда говорил, что все они сгорели. Но оказалось, это не так. В ту ночь, когда я
убежал от Армана и спрятался на Монмартрском кладбище, Лестат покинул театр. Два
вампира, обращенные его же учителем, помогли ему попасть на корабль до Нового Орлеана.
Не могу передать, какие чувства нахлынули на меня. Конечно, Арман сказал, что
скрывал это от меня, чтобы уберечь от ненужных страданий: ведь я мог пуститься в далекое
путешествие только ради мести. Но мне было все равно. Той ночью, когда я поджег театр, я
думал не о Лестате, а о Сантьяго, Селесте - о тех, кто убил Клодию. Лестат же вызывал у
меня другие чувства, их я не доверял никому и хотел забыть. Но ненависти среди них не
было.
Арман рассказал мне правду о Лестате, и завеса, защищавшая меня от мира, стала
тонкой и прозрачной, и, хотя она не исчезла совсем, я уже воспринимал сквозь нее Лестата и
хотел увидеться с ним. Ведомый этим желанием, я возвратился в Новый Орлеан.
В том году весна была поздняя. Я вышел из здания вокзала и сразу понял, что
действительно попал домой. Воздух был полон особенным, родным запахом, и я с
необычайной легкостью ступал по гладкой теплой мостовой под знакомыми дубами,
прислушиваясь к живому, беспокойному дыханию ночи.
Конечно, город изменился. Но я не сетовал на эти перемены, я был благодарен за то,
что осталось прежним. На окраине города, в районе Садового квартала - в мои времена это
был пригород Фобур Сент-Мари, - я отыскал величавые особняки из далекого прошлого,
тихие брусчатые переулки; прогуливался под магнолиями и узнавал ту же свежесть и покой,
что и в былые дни, угадывал сходство с темными улочками Вье-Карре, с дикой природой
Пон-дю-Лак. Здесь росли жимолость и розы, коринфские колонны поблескивали в свете
звезд, а за воротами тянулись призрачные улицы и другие особняки... Это была цитадель
благодати.
На Рю-Рояль, в стороне от туристов, антикварных лавочек, сверкающих подъездов
ресторанов, я, к изумлению своему, обнаружил дом, в котором мы жили когда-то с Клодией
и Лестатом. Фасад был заново оштукатурен, внутри произошли некоторые перестановки, но
два французских окна все так же открывались на маленькие балкончики над входом в
магазин, и я смог разглядеть в мягком свете электрической люстры элегантные обои, столь
знакомые мне по тем давним дням. Это место с такой остротой напомнило мне о Лестате,
даже сильнее, чем о Клодии, и я подумал, что обязательно найду Лестата в Новом Орлеане
Арман куда-то ушел, и странная печаль охватила меня. Не прежнее всепоглощающее
отчаяние, а тихая, глубокая печаль, сладкая, как благоухание роз и жасмина во дворике за
железными воротами. Она ласкала меня, она навсегда связала меня с этим городом; я
повернулся и пошел прочь от нашего дома, но забрал ее с собой, и она уже не оставляла
меня.
Вскоре после этого я встретил в Новом Орлеане вампира. Это был холеный, белолицый
юноша, он любил прогуливаться в одиночку по широким тротуарам Сент-Чарльз-авеню в
ранние предрассветные часы. И я ясно понял, что Лестат здесь, что вампир знает его и
приведет меня к нему. Разумеется, он ни о чем не подозревал. Я уже давно научился узнавать
в больших городах себе подобных и оставаться незамеченным.
В Лондоне и Риме Арман встречался с вампирами и узнал, что о поджоге Театра
вампиров уже известно всему миру и нас обоих теперь считают изгоями. Эти интриги мало
что значили для меня, я избегал вампиров, но за этим юношей начал следить. Он приводил
меня в театры или другие увеселительные места, но я ждал совсем другого. И наконец
дождался.
Был очень теплый вечер. Как всегда, я выследил его на Сент-Чарльз-авеню и сразу же
понял, что он чем-то озабочен. Он торопливо свернул в какую-то узкую улочку, и я подумал,
что сегодня мне повезет больше.
По дороге он зашел в первый попавшийся домик, быстро, без всякого удовольствия,
умертвил женщину, взял из плетеной колыбели ребенка, закутал его в синее шерстяное
одеяло и вышел обратно на улицу.
Через два квартала он замедлил шаг возле увитой виноградом железной ограды,
окружавшей большой заросший двор. За деревьями был виден дом, краска облупилась на
стенах, длинные витые железные перила верхней и нижней галерей заржавели. Этот дом
одиноко возвышался над низкими деревянными строениями и казался обреченным. Высокие
окна глядели на унылое нагромождение низких крыш, на бакалейную лавку на углу и
маленький грязный бар. Большой темный сад защищал дом от мрачной округи, и мне
пришлось пройти еще несколько метров вдоль ограды, прежде чем я заметил сквозь густые
ветви деревьев слабый отблеск в одном из окон нижнего этажа.
Вампир вошел в ворота, ребенок заплакал, и снова все стихло. Я легко взобрался на
ограду, спрыгнул в сад и бесшумно прокрался на переднее крыльцо.
Я заглянул в большое окно и увидел удивительную картину. Вечер был безветренный,
душный, в такую жару лучше всего подняться на галерею, и здесь была галерея, хоть и с
поломанными досками, но все же прохладная. А там, в гостиной, за наглухо закрытыми
окнами горел камин. Возле него сидел мой молодой знакомец и разговаривал с кем-то. С
другим вампиром. Тот жался к огню, тянул ноги в тапочках к горячей решетке, пытался
поглубже запахнуть поношенный синий халат. Из лепного венка роз на потолке свисали
обтрепанные концы электрических проводов, но кроме камина только тусклая масляная
лампа освещала комнату. Она стояла на столе рядом с плачущим ребенком.
Я удивленно смотрел на это жалкое сгорбленное существо. Его лицо скрывали пряди
густых светлых волос. Мне захотелось стереть пыль с оконного стекла, чтобы убедиться в
верности своих подозрений.
"Вы все бросаете меня!" - тонко и жалобно сказал он.
"Мы же не можем всю жизнь сидеть возле тебя, - резко и надменно сказал молодой
вампир. Он скрестил ноги, сложил руки на узкой груди и с презрением оглядел пустую
запыленную комнату. - А ну, тише, - шикнул он на ребенка. - Замолчи!"
"Дрова, дай дрова", - слабым голосом попросил белокурый вампир и повернулся к
своему собеседнику, и я наконец ясно увидел знакомый профиль Лестата, гладкую кожу, на
ней не осталось и следа от былых шрамов.
Молодой вампир подбросил полено в огонь.
"Если бы ты хотя бы выходил наружу, если бы ты охотился на кого-нибудь, кроме этих
ничтожных животных..." - зло сказал он и с отвращением посмотрел вокруг.
Только тут я разглядел в темноте на пыльном полу маленькие облезлые кошачьи
трупы. Это было очень странно, потому что вампир не может оставаться рядом с трупами
своих жертв.
"Разве ты не знаешь, что сейчас лето?"
Лестат молча протянул руки к огню. Ребенок уже не плакал. Молодой вампир сказал:
"Возьми его и согрейся".
"Ты мог бы принести мне что-нибудь другое", - с горечью ответил Лестат и посмотрел
на ребенка
В тусклом свете чадящей лампы я поймал его взгляд. И увидел в его глазах шок.
Слышать этот плачущий голос, видеть эту согнутую, дрожащую спину! Не раздумывая, я
постучал в окно. В одно мгновение молодой вампир оказался на ногах, лицо его приняло
угрюмое злобное выражение. Но я только сделал знак открыть щеколду. Лестат поднялся,
придерживая у горла халат.
"Это Луи! Луи! Впусти его", - сказал он и судорожно взмахнул рукой. Так инвалид
обращается к сиделке.
Окно отворилось, и на меня пахнуло зловонием ушной и жаркой комнаты. Насекомые
копошились в разлагающихся кошачьих телах. Лестат умолял меня войти, но я невольно
отпрянул. В дальнем углу стоял гроб. На лакированной деревянной крышке лежали
пожелтевшие газеты. Повсюду валялись обглоданные кости с клочками шерсти. Но Лестат
уже схватил своими сухими руками мои, притянул меня к себе, поближе к теплу. Слезы
брызнули из его глаз, рот растянулся в странной улыбке безумного счастья, близкого к боли;
и на коже выступили едва заметные следы старых шрамов. Это было необъяснимо и ужасно:
яснолицый, великолепный, бессмертный мужчина, сгорбившись, лопочет и плачет, как
старуха.
"Да, Лестат, - тихо сказал я. - Я пришел повидаться с тобой".
Мягко отодвинув его руки, я подошел к ребенку. Он плакал не только от страха, но и от
голода. Я взял малыша на руки и размотал одеяло, и он немного успокоился. Я погладил
ребенка, покачал тихонько. Лестат что-то шептал, слезы текли по его щекам, я не мог
разобрать слова. Молодой вампир с выражением отвращения на лице стоял у открытого окна
и дер-жал руку на щеколде.
"Значит, вы и есть Луи", - сказал он. Эти слова еще сильней взволновали Лестата, он
вытер слезы рукавами.
На лобик ребенка села муха, и я, невольно вздохнув, раздавил ее пальцами и бросил на
пол. Малыш уже не кричал, он смотрел на меня своими необычайно синими, темно-синими
глазами, его круглое личико блестело от жары, он улыбался, и его улыбка, подобно огню,
становилась все ярче и ярче. Я никогда не приносил смерть такому маленькому и невинному
существу, это я знал точно; держал ребенка с чувством странной, незнакомой печали, она
была даже сильнее, чем тогда, на Рю-Рояль.
Нежно покачивая малыша, я пододвинул кресло к огню и сел.
"Не надо ничего говорить... Все хорошо", - сказал я Лестату. Он с облегчением
опустился в кресло и потянулся ко мне, взялся за лацканы моего пиджака.
"Но я рад тебя видеть, - проговорил он сквозь слезы, - я так мечтал, что ты
вернешься... так мечтал..."
Он сморщился, словно от неясной боли, и вновь на его лице на мгновение показалась
сеть шрамов. Глядя куда-то в сторону, Лестат прижал руку к уху, словно хотел защитить
себя от какого-то ужасного звука.
"Я не...- начал было он и мотнул головой, его глаза затуманились, он старался
раскрыть их шире. - Я не хотел этого, Луи... Этот Сантьяго.. Ты же знаешь... Он не сказал
мне, что они задумали".
"Это все в прошлом, Лестат", - сказал я.
"Да-да, в прошлом, - кивнул он. - Мы не должны были... Луи, ты же ЗНАЕШЬ... -
Лестат еще раз потряс головой. Казалось, в его голосе добавилось силы. - Мы не должны
были делать ее одной из нас".
Он ударил кулаком в свою впалую грудь и повторил уже тише:
"Одной из нас".
ОНА. Казалось, Клодии вообще никогда не существовало, это была странная,
фантастическая мечта, слишком дорогая и слишком моя, чтобы поверять ее кому-то другому.
Но все это давно прошло. Я пристально взглянул на Лестата и попытался осмыслить его
слова. Да, когда-то нас было трое.
"Не бойся меня, Лестат, - сказал я как будто бы самому себе. - Я не причиню тебе
вреда".
"Ты вернулся ко мне, Луи? - прошептал он тон-ким, ломким голосом. - Ты вернулся
домой, Луи, правда?"
Лестат посмотрел на меня с отчаянием, закусил губу.
"Нет, Лестат", - я покачал головой. Он дернулся и закрыл лицо руками.
Молодой вампир холодно взглянул на меня и спросил:
"Так вы... не вернетесь к нему?"
"Нет, конечно, нет", - ответил я. Он ухмыльнулся, будто так и знал, что все снова
ляжет на его плечи, вышел на крыльцо и остановился неподалеку в ожидании.
"Я только хотел повидаться с тобой, Лестат", - сказал я, но он будто не слышал: что-то
другое отвлекало его.
Расширившимися глазами Лестат смотрел мимо меня, зажав руками уши. Затем и я
услышал звук. Это выла сирена. Она приближалась, и Лестат все крепче зажмуривал глаза и
зажимал уши. Сирена становилась все громче, ребенок испугался и заплакал.
"Лестат! - позвал я его сквозь детский плач. Я не мог вынести его мучений. Он
обнажил зубы в ужасной гримасе боли. - Лестат, это всего лишь сирена!" - тупо сказал я.
Он вскочил, бросился ко мне, прижался ко мне. Против воли я взял его за руку.
Согнувшись, Лестат спрятал лицо на моей груди, до боли сжал руку. Красные вспышки
мигалки осветили комнату, и скоро все стихло.
"Луи, я не вынесу этого, не вынесу, - говорил Лестат сквозь слезы. - Помоги мне,
останься со мной".
"Чего же тут бояться? Просто поехала машина".
Я посмотрел вниз, на его светлые волосы. И вдруг вспомнил его в далеком прошлом:
высокий, статный джентльмен в свободной черной накидке, откинув голову назад, сочным,
хорошо поставленным голосом поет веселую арию из оперы, которую мы только что
слушали. Его трость постукивает в такт по булыжникам мостовой, его большие мерцающие
глаза останавливаются на молодой женщине, стоящей рядом, и широкая улыбка расцветает
на его лице; песня замолкает на полуслове, и на мгновение, когда их взгляды встречаются,
кажется, что все зло растворилось в этом всплеске наслаждения и счастья: ты чувствуешь
себя просто живым существом.
Значит, такова расплата? Эта боязнь перемен, этот животный страх".
Я должен был что-то сказать Лестату, напомнить ему о нашем бессмертии, что никто
не приговаривал его к уединению в этом логове, где он окружен несомненными признаками
неминуемой смерти. Но я так ничего и не сказал и знал, что никогда не скажу.

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 18:06 | Сообщение # 54

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

Темное море тишины снова нахлынуло на нас. Мухи роились вокруг гниющего
крысиного труда. Ребенок тихо смотрел мне в глаза, как на яркие безделушки, и ручка с
ямочками схватилась за мой палец.
Лестат встал, выпрямился, но тут же снова согнулся и упал в кресло.
"Значит, ты не останешься со мной, - вздохнул он и отвел взгляд. Но вдруг
встрепенулся. - Я так хотел поговорить с тобой, - сказал он. - Той ночью, когда пришел на
Рю-Рояль, я хотел только поговорить. - Он закрыл глаза, нервно вздрогнул, словно у него
перехватило дыхание, как будто удары, нанесенные мной тогда, только теперь достигли
цели. Глядя перед собой невидящим взором, он облизнул губы и тихим, совсем знакомым
голосом сказал: - В Париж я поехал вслед за тобой..."
"О чем же ты хотел поговорить тогда? - спросил я. - Что ты хотел мне сказать?"
Я вспомнил его безумную настойчивость в Театре вампиров, хотя не думал об этом
долгие годы; нет, пожалуй, вообще никогда. И сейчас говорил об этом с большой неохотой.
Но Лестат лишь улыбнулся слабой, почти виноватой улыбкой и покачал головой, тихая,
смутная печаль наполняла его глаза.
И я почувствовал глубокое, невыразимое облегчение.
"Останься со мной!" - попросил он. "Нет", - ответил я.
"И я не останусь", - сказал молодой вампир из темноты двора и вышел в оконный
проем. Лестат взглянул на него и робко отвел глаза. Его губы дрожали. "Закрой, скорее
закрой". - Он указал пальцем на окно, и тут рыдания вырвались из его груди, он опустил
голову и заплакал.
Молодой вампир ушел, быстрые шаги прошуршали по дорожке, звякнула калитка... Я
остался один с Лестатом. Успокоился он не скоро, я сидел и смотрел на него и думал о том,
что произошло между нами, вспоминал давным-давно забытое.
И моя прежняя печаль вернулась ко мне, как в нашем доме на Рю-Рояль; но я грустил
не о Лестате, умном и веселом вампире, который жил когда-то в этом доме, эта печаль была
больше, это была часть той страшной, великой тоски, и я вдруг очутился в другом времени, в
другом месте. И это другое место так ясно встало перед моими глазами: комната, жужжание
насекомых, запах смерти и цветущей весны. И я узнал эту комнату, узнал с такой ужасной
болью, что разум отказывался воспринимать это: нет, я не хочу туда, не возвращайте меня в
прошлое. И вдруг все исчезло, и я был с Лестатом, слеза упала на круглую щечку ребенка, и
это была моя слеза. Я вытер мокрые глаза и удивленно посмотрел на свои руки.
"Но, Луи, - тихо сказал Лестат, - как ты можешь быть так спокоен? Как ты можешь
выносить это? - Он смотрел на меня, его губы дрожали. - Пожалуйста, Луи, объясни мне,
как тебе удается понимать и выносить все это?!"
По отчаянию в глазах Лестата, по глухому тону голоса я понял, что и он с трудом
подталкивает себя к чему-то очень больному, к картине из забытого прошлого. Но скоро его
взгляд затуманился, он запахнул халат, качнул головой, посмотрел на огонь и глубоко
вздохнул.
"Мне нужно идти", - сказал я.
Я так устал от Лестата и от всей этой грусти. Снова захотел покоя, к которому так
привык. Я поднялся и вспомнил, что у меня на руках ребенок.
Большие, полные страдания глаза взглянули на меня с гладкого вечного лица.
"Но ты ведь вернешься... навестить меня... Луи?"
Я отвернулся и пошел прочь; он звал меня, но я не слушал. На улице оглянулся: Лестат
стоял у окна, он боялся выйти, и я вдруг понял, что он уже давно не был на улице и вряд ли
когда-нибудь выйдет из этого дома.
Я возвратился в маленький домик, откуда молодой вампир забрал ребенка, и положил
малыша об-ратно в его кроватку.

- Вскоре я рассказал Арману о встрече с Лестатом. Может быть, через месяц, не
помню: время ничего не значило для меня. Но только не для Армана. Он удивился, что я не
рассказал ему об этом сразу.
Мы прогуливались по безлюдной набережной на окраине города, там, где начинается
Одубон-Парк и поросший травой склон спускается к грязному берегу, захламленному
прибитым течением лесом. На другом берегу едва виднелись тусклые огни заводов и
компаний: крошечные красные или зеленые точки, мерцающие, как звезды. Луна освещала
широкое сильное течение реки, и летняя жара отступала, прохладный ветерок поднимался от
воды и тихонько колыхал мох на стволе кривого дуба.
Я срывал травинки и жевал их, хотя они были горьки и неестественны на вкус. Но сам
жест выглядел так естественно... Я думал, что больше никогда не покину Новый Орлеан. Но
к чему эти мысли, когда ты бессмертен? "Больше никогда" не покидать Новый Орлеан? Это
слишком человеческие мысли.
"Неужели ты совсем не хотел отомстить ему?" - спросил Арман. Он лежал на траве,
опершись на локоть, и внимательно смотрел на меня.
"Зачем? - ответил я спокойно, я хотел, чтобы он исчез отсюда, оставил меня в покое,
наедине с этой могучей, прохладной рекой, несущей свои воды в свете тусклой луны. - Он
сам себе отомстил и умирает от страха и оцепенения. Его разум не воспринимает времени.
Это угасание не имеет ничего общего с той сдержанной, элегантной смертью вампира,
которую ты мне однажды описал в Париже. Лестат умирает неуклюже и гротескно, как
люди... старые люди".
"Но ты... что ты чувствовал?" - мягко настаивал Арман.
Этот вопрос был слишком личный, давно мы так не разговаривали друг с другом. И я
вдруг увидел его со стороны: спокойное, сосредоточенное лицо, прямые каштановые волосы,
большие, часто печальные глаза, обращенные к себе и своим мыслям. Но в ту ночь они были
непривычно тусклые и усталые.
"Ничего", - ответил я.
"Ничего - в каком смысле?"
Я промолчал. Я так ясно помнил свою печаль, она и теперь не оставляла меня, звала
меня, говорила: "Пойдем". Но я ничего не сказал Арману. Он ждал ответа, вытягивал из
меня слова, жаждал что-то узнать, и это желание было сродни жажде крови.
"Может, он сказал тебе что-нибудь, что могло разбудить былую ненависть?" -
прошептал он, и я вдруг понял, что он страдает.
"Что случилось, Арман? Почему ты спрашиваешь об этом?" - сказал я.
Но он молча откинулся на землю и долго смотрел на звезды. Звезды будили во мне
воспоминания: корабль, мы с Клодией плывем в Европу, и эти ночи, когда звезды
спускались, чтобы встретиться с морем. "Я думал, он расскажет тебе, что было в Париже..."
- сказал Арман.
"А что он мог мне сказать? Что не хотел, чтобы Клодия умерла?" - спросил я. Клодия.
Это имя звучало так странно. Клодия раскладывает пасьянс, столик качается в такт волнам,
фонарь поскрипывает на крюке, черный иллюминатор полон звезд. Ее склоненная головка,
пальцы отводят за ухо прядь волос. Вот она отрывается от пасьянса, чтобы взглянуть на
меня, но глазницы ее пусты.
"Ты мог бы сам рассказать мне, что случилось в Париже, - сказал я. - Ты давно мог бы
рассказать. Но это все неважно". "Даже если это я?.."
Я повернулся к нему, он посмотрел в небо, и невыносимая боль исказила его лицо.
"Если это ты убил ее? Выгнал во двор и запер дверь? - спросил я и усмехнулся: -
Только не говори мне, что ты мучился все эти годы".
Арман закрыл глаза и отвернулся, приложил руку к груди, словно я ударил его.
"Я знаю - тебе было все равно", - холодно сказал я и посмотрел на воду. Я хотел
остаться один и надеялся, что он уйдет, а я останусь, потому что мне нравилось это тихое и
уединенное место.
"Это тебе все равно, - заговорил Арман. Он сел и повернулся ко мне, и темный огонь
загорелся в его глазах. - Но я так надеялся, что все вернется. Что ты увидишь Лестата и в
тебе оживет прежняя злость и страсть. Я думал, если ты вернешься сюда, в этот город..."
"Ты думал, я вернусь к жизни?" - тихо сказал я, чувствуя металлическую твердость
собственных слов, словно я был совершенно холоден и сделан из этого металла, а Арман
казался хрупким, таким хрупким. Наверное, таким он и был всегда.
"Да! - закричал он. - Да, назад к жизни!" И он недоуменно замолчал, склонил голову,
как побежденный, и это гладкое, белое лицо напомнило мне кого-то другого, и долгий,
долгий миг прошел, прежде чем в моей памяти всплыло лицо Клодии, которая стояла в
номере гостиницы "Сент-Габри-эль" и просила меня превратить Мадлен в вампира. Тот же
беспомощный взгляд, крушение надежд; я вспомнил, как жалел ее, как забывал обо всем. И
он, как тогда, собрался с силами. И тихо произнес: "Я умираю".
Я смотрел ему в глаза, я единственный перед Богом слышал эти слова и знал, что это
правда... но ничего не сказал.
Долгий вздох слетел с его губ. Он склонил голову, безвольно опустил руку в траву и
прошептал: "Ненависть, месть - вот истинные страсти". "Не для меня, - тихо ответил я. -
Уже не для меня".
Он остановил на мне темный, спокойный взгляд.
"Я верил, что, пережив всю эту боль, ты снова потеплеешь, наполнишься любовью, тем
диким, неутолимым любопытством, с которым ты в первый раз пришел ко мне, той жаждой
знаний, которая привела тебя в мою келью в Париже Я надеялся, когда боль пройдет, ты
простишь меня за смерть Клодии. Она никогда не любила тебя так, как любил тебя я и как ты
любил нас обоих. Я видел это и верил, что смогу привязать тебя к себе и удержать, и тогда
время откроется перед нами, и мы будем учить друг друга. Мы будем счастливы. Я буду
охранять тебя от твоей боли. Моя сила станет твоей силой. Но ты, мертвый внутри,
холодный и недосягаемый, как эти современные картины, состоящие из линий, и я не могу
ни любить их, ни постичь. Я содрогаюсь рядом с тобой, потому что смотрю в твои глаза и не
вижу отражения..."
"Ты хотел невозможного! - быстро ответил я. - Разве ты не понимаешь? Я тоже этого
хотел, но с самого начала мы были обречены".
Едва уловимо шевельнув губами, он поднял руки, словно пытаясь оттолкнуть мои
слова.
"Я хотел найти любовь и добро в этой живой смерти, - продолжал я. - Но это было
изначально обречено, потому что нельзя любить и быть счастливым, заведомо творя зло.
Можно только тосковать о недостижимом добре в образе человека. Но есть один выход. Я
знал его еще задолго до приезда в Париж, я знал его еще тогда, когда впервые убил человека,
чтобы утолить жажду. Единственный выход - моя смерть. Но я так и не принял ее, не смог
этого сделать, потому что, как и все создания, не хочу умирать! И я искал других вампиров,
Бога, дьявола, сотни других вещей под сотнями других имен, но все оказывалось одним и
тем же злом. Все было не так, потому что я всегда знал, что проклят, если не Богом, то
собственной душой и разумом, и никто не смог бы переубедить меня. Я приехал в Париж и
встретил тебя. Ты казался мне прекрасным, могущественным, спокойным, недостижимым.
Но ты такой же разрушитель, как я, только безжалостный и коварный. Ты показал мне, кем я
могу стать, какой глубины зла, какой степени безразличия надо достичь, чтобы заглушить
эту боль. И я принял этот путь. Их больше нет - этой страсти, этой любви. Ты видишь сейчас
во мне свое собственное отражение".
Арман молчал. Он давно уже поднялся и стоял теперь спиной ко мне, глядя на реку. Я
тоже смотрел на реку и думал, что больше ничего не могу сказать, ничего не могу сделать.
"Луи", - Арман поднял голову, его голос звучал глухо и незнакомо.
"Да, Арман", - откликнулся я. "Тебе нужно от меня что-нибудь еще?" "Нет, - сказал
я, - о чем ты?" Он не ответил и медленно пошел прочь. Сначала я подумал, что он решил
просто немного пройтись по илистому берегу реки, что он хочет побыть один. Но вскоре он
превратился в точку на фоне волн под светом луны, и я понял, что он уходит навсегда.
Больше я его никогда не видел.
Только спустя несколько дней я окончательно осознал, что Арман покинул меня. Он
так и не вернулся за своим гробом, и через месяц я отнес его на кладбище Сент-Луи и
поставил в склеп рядом со своим. Давно заброшенная могила стала последним приютом
единственной вещи, оставшейся после Армана. Но скоро меня стало тяготить присутствие
этого гроба. Я все время думал о нем: просыпаясь вечером и засыпая на рассвете. Однажды
ночью я вытащил гроб и разбил на мелкие кусочки, спрятав их в высокой траве между
могилами.
Вскоре после этого ко мне пришел молодой вампир Лестата. Он умолял меня
поделиться своими знаниями об этом мире, стать его товарищем и учителем. Помнится, я
сказал ему, что наверняка знаю лишь одно: если увижу его хоть раз, то непременно убью.
"Знаешь, каждую ночь, когда я выхожу на охоту, кто-то должен умереть, пока я не
найду в себе мужества покончить с этим, - сказал я ему. - А ты самый подходящий кандидат
на очередную жертву: убийца, такой же отвратительный, как я".
Следующей ночью я уехал из Нового Орлеана, потому что печаль не оставляла меня.
Не хотелось больше думать об умирающем в старом доме Лестате или об этом грубом
молодом вампире, который упорно преследовал меня... или об Армане.
Я хотел оказаться в незнакомом месте, ни о чем не вспоминать, ни о чем не думать.
Вот и все.

Молодой человек смотрел на вампира, а тот, сложив руки на столе, щурясь, глядел на
движение ленты в диктофоне. Под глазами у него залегли красные полукружья, лицо
осунулось, и выступающие на висках вены казались вырезанными из камня. Он сидел тихо и
неподвижно, только зеленые глаза жили на белом лице.
Юноша откинулся назад, провел рукой по волосам, коротко вздохнул и сказал:
- Нет. - И повторил громче: - Нет!
Но вампир не слушал, он смотрел на серое небо.
- Не может быть, чтобы все так кончилось, - юноша подался вперед.
Вампир, по-прежнему глядя в небо, коротко и сухо рассмеялся.
- Все, что вы пережили в Париже... - голос молодого человека становился все
громче, - любовь к Клодии, другие чувства, даже к Лестату... Это не могло кончиться таким
отчаянием. Но именно отчаяние владеет вами!
- Замолчи. - Вампир резко поднял руку, равнодушно перевел взгляд на юношу. -
Повторяю еще раз: иначе быть не могло.
- Я не согласен, - сказал юноша, скрестил руки на груди и решительно мотнул головой.
Вдруг он отшвырнул на голые доски пола свой стул и стал расхаживать из угла в угол.
Но когда он повернулся и заглянул в глаза собеседнику, слова замерли у него на губах.
Вампир смотрел на него с гневной и горькой усмешкой.
- Разве вы не понимаете, что вы мне рассказали? Это было приключение, подобное
которому мне никогда в жизни не испытать! Вы говорите о страсти, о жажде! Вы говорите о
вещах, которые миллионы из нас никогда не испробуют и не поймут. Вот что я скажу вам...-
юноша подошел к вампиру и протянул к нему руки. - Если бы вы передали мне свою силу!
Способность видеть, чувствовать и жить вечно!
Глаза вампира медленно расширились, губы дрогнули.
- Что? - тихо переспросил он. - ЧТО ТЫ СКАЗАЛ?
- Дайте мне это! - Юноша сжал руку в кулак и ударил себя в грудь. - Сделайте из меня
вампира. Прямо сейчас!
Вампир ошеломленно смотрел на него.
Стремительным неуловимым движением вампир оказался на ногах, вплотную к юноше,
схватил его за плечи, свирепые зеленые глаза глядели в перекошенное от страха лицо
человека.
- Так вот чего ты хочешь? - Едва заметное шевеление бледных губ лишь слегка
обозначило произнесенные слова. - После всего, что я тебе рассказал... ты просишь об этом?
Юноша сдавленно вскрикнул, на лбу у него выступили крупные капли пота. Дрожа
всем телом, он робко коснулся руки вампира и сказал сквозь слезы:
- Вы уже забыли, что такое человеческая жизнь, вы не понимаете, что значит для меня
ваша история.
- Господи! - воскликнул вампир, почти оттолкнул юношу к стене и отвернулся к
серому проему окна.
- Умоляю вас... Дайте всему этому еще один шанс. Воплотите его во мне! - сказал
юноша.
Вампир повернулся к нему, его лицо все еще подергивалось от гнева, но оно скоро
смягчилось, глаза почти скрылись под полуопущенными ресницами, губы растянулись в
улыбке. Он взглянул на юношу и вздохнул:
- Я проиграл...
- Нет, - запротестовал юноша.
- Не говори ничего больше, - решительно сказал вампир. - Видишь эти
магнитофонные катушки? Они все еще вращаются. Есть только один способ понять все, что
я говорил.
Он стремительно метнулся к юноше, прижал его к своей груди, припал губами к его
шее.
- Смотри, - прошептал вампир, его мягкие губы раздвинулись, и два длинных клыка
вонзились в податливую плоть. Юноша всхлипнул, задохнулся, руки его судорожно сжались,
глаза расширились, но скоро потускнели. Лицо вампира было спокойно, как во сне. Его узкая
грудь медленно двигалась в такт дыханию, поднималась и опускалась с сомнамбулической
грацией. Юноша застонал, вампир оторвался от него, и, придерживая за плечи, посмотрел на
влажное побледневшее лицо, белые руки, полузакрытые глаза.
Юноша тяжело дышал, его губы и руки дрожали от приступа тошноты, голова
безвольно откинулась назад. Вампир бережно посадил его на стул. Молодой человек
попытался что-то сказать, но слезы набежали ему на глаза, он положил руку на стол и, как
пьяный, уронил голову на грудь.
Вампир стоял и смотрел на него, его кожа мягко порозовела, словно отражая свет
цветного фонаря, губы потемнели, вены на висках почти исчезли, лицо разгладилось и стало
еще моложе.
- Я умру? - прошептал юноша и медленно поднял глаза.
- Не знаю, - сказал вампир и улыбнулся.
Юноша хотел было что-то сказать, но его рука соскользнула со стола, он опустился на
голые доски пола и потерял сознание.
Он открыл глаза и увидел солнечные лучи, светившие сквозь пыльное оконное стекло и
обжигавшие ему лицо и руки. Он с трудом сел, выпрямился, глубоко вздохнул, и,
зажмурившись, дотронулся до ранок на горле. Случайно коснувшись диктофона, он
вскрикнул: металл был обжигающе горяч.
Он поднялся и, неуклюже спотыкаясь, шагнул вперед; нащупал руками раковину
умывальника, быстро отвернул кран, сполоснул лицо холодной водой, снял с гвоздика
грязное полотенце и вытерся. Дыхание выровнялось. Он стоял уже без опоры и смотрел в
зеркало. Потом бросил взгляд на часы, быстро оглядел комнату, проверил коридор - там
никого не было.

Послать сову

ива и шерсть единорога 12,5 дюймов
Лаборатория Морфеи

Дата: Среда, 28 Сен 2011, 18:07 | Сообщение # 55

Графиня Энгельгардт/Мастер дуэли

Он сел на стул, вытащил из кармана блокнот и ручку, перемотал назад
пленку. Он подался вперед, внимательно вслушиваясь в голос вампира, потом еще немного
отмотал пленку. Наконец его лицо просветлело, кассета крутилась, вибрирующий голос
говорил: "Был очень теплый вечер. Я выследил его на Сент-Чарльз-авеню и сразу понял..."
Молодой человек поспешно делал пометки в блокноте: "Лестат...
Сент-Чарльз-авеню... Старый разваливающийся дом... бедный район... Искать ржавые
перила".
Он спрятал блокнот в карман, уложил диктофон и кассеты в портфель, по длинному
коридору вышел к лестнице и бегом спустился на улицу, где на углу бара стояла его машина.